Бояться глупо (с)
читать дальше
Интересно, сколько времени должно пройти, чтобы можно было вспоминать о ком-то любимом, но навсегда потерянном, без боли? Время иногда бывает подобно прямой плоскости, на которой всё существует одновременно. И ты стоишь как будто в стороне и смотришь на эту плоскость, на которой не существует разграничений между тем, что было и тем, что будет. И ты не чувствуешь, что какое-либо событие твоей жизни уже ушло, ты просто смотришь на него, видишь его и улыбаешься ему, потому что оно есть. Есть в этот самый настоящий момент. И это очень хорошо – представлять время в виде такой плоскости. Потому что ты лишен возможности ощутить себя молодым или старым, потерявшим или нашедшим, любящим или утратившим любовь. Потому что ты молод и стар одновременно, и всё в тебе существует одновременно, существовало и будет существовать.
А потом неизбежно происходит какой-то сбой. И ты скатываешься с общей плоскости в одну конкретную точку и уже не способен оглядеться по сторонам. И хорошо, если ты окажешься в точке, где ты молод, любишь и любим, где ты нашёл что-то важное, где ты можешь улыбаться искренне. Но случиться может всякое. Потому что точек в этой временной плоскости множество, и можно крепко-накрепко застрять там, где вечно холодно, пусто и темно во всех комнатах, и остаётся только метаться в отчаянии и тщетно искать утраченный свет, чтобы не прожить остаток жизни в кромешной тьме.
Когда Рицка оказывался сторонним наблюдателем своей жизни, он никогда не смотрел на точки, уходящие в его будущее. Они не интересовали его, как не интересуют человека автобусы, идущие не по его маршруту. Не смотрел он и на прошлое до десяти лет. Потому что те точки были подобны автобусам без номеров, или автобусам, номеров которых он не помнил. Они тоже не были нужны ему. Он хотел остаться только в тех точках, где не утратил ещё уверенности, что едет туда, куда нужно. И с тем, с кем нужно. И он мог часами простоять на своих «остановках», ожидая, когда же прибудет автобус, который отвезёт его туда. И снова и снова он скатывался с временной плоскости и оказывался неизменно здесь.
Здесь – было его реальностью, дальше которой он ничего не видел. В которой он запутался, потеряв все нити, ведущие в мир прежний. Но внешне здесь было так же, как и в любом другом месте. Здесь была весна, было солнце и птицы, прилетающие под окно. И небо здесь было такое же, как и везде. Высокое, вмещающее все оттенки искрящегося синего и переливающегося в солнечных лучах голубого. И воздух здесь нёс в себе все ароматы пробуждающейся природы, зелени, чистоты и свежести утренней росы. И было хорошо. Здесь тоже могло быть хорошо, как это и ни удивительно было для Рицки.
Он возвращался из продуктового магазина с двумя большими, тяжёлыми и больно оттягивающими руки пакетами. В первом была еда, из которой Рицка собирался сварганить какой-никакой ужин на сегодня. Во втором – книги и учебники, которые он набрал в библиотеке. Рицка стал вдруг много читать, даже чуть больше, чем раньше. Он был уверен, что уже наверстал всё, что пропустил в школе и даже больше. Эта неожиданная жажда к знаниям была неусыпной и занимала всё его свободное время. Рицка просиживал долгие ночные часы, погрузившись в чтение, которое позволяло ему забыть обо всём и думать вовсе не о том, о чём ему всё время хотелось думать. В промежутках между своими «уроками» он готовил еду и пролистывал поваренные книги в поисках новых более-менее лёгких блюд, которые он был бы в состоянии приготовить, не порезавшись и не перепачкав всю кухню. Но со временем Рицка не без удовольствия отметил, что ловкость его увеличилась, и он даже стал искать рецепты посложнее.
Сегодня он задумал приготовить саба-но мисони, закупив в магазине свежую макрель и душистый имбирь. Он шёл и думал только о макрели в бобовом соусе, о том, сколько перца нужно будет добавить, чтобы получилось не слишком остро и можно ли обойтись без двух столовых ложек водки, которой у них не было дома, и купить которую Рицка так и не решился.
Не то чтобы ему нравилось готовить. Но ему нравились все эти механические однообразные движения, на которых можно было сосредоточиться и отключить разум.
Но иногда, когда разум включался, Рицка испытывал лёгкое недоумение по поводу своей сосредоточенной практичности. Потому что когда ему сказали, что Соби умер, он был в какой-то степени уверен, как будто знал в глубине души, что тоже умрёт. Зачахнет, не сможет этого вынести. Снова пережить это. Но он жил почему-то. Выбирал в магазине рыбу, которая ему больше нравилась, и со смущённым видом проходил мимо витрин со спиртным, прокручивая в голове список ингредиентов рецепта.
Он выходил из дома раз в неделю, не считая маленьких прогулок по вечерам в саду. Ходил сразу в библиотеку, чтобы сдать прочитанные книги и взять новые, а по дороге обратно забегал в магазин за продуктами на неделю. Иногда во время таких походов он жалел о том, что у него не три руки, потому что, будь у него много рук, он мог бы взять сразу намного больше и выбираться в город реже. Он всё ещё не мог избавиться от неприязни к шуму автомобилей и снующим толпам народа. К тому же теперь на него свалилась новая неприятность. Она проявлялась особенно отчётливо, когда Рицка шёл по улице, погружённый в свои бытовые мысли, а его невидящий взгляд был устремлён под ноги или скользил по фигурам и лицам людей. И тогда в толпе он вдруг замечал высокого юношу в плаще с чёрной меховой оторочкой и развевающимися на ветру светлыми волосами. И Рицка замирал, выхватывая его цепким взглядом и ускоряя шаг. При этом он мог по-прежнему думать о чём-то постороннем, привычном и бытовом. Но когда Рицка догонял его, или когда юноша сам вдруг оборачивался, мальчик с оборвавшимся на миг сердцем отмечал в его лице незнакомые черты, незнакомый взгляд и улыбку. И он уже не мог понять, что так привлекло его в этом человеке минуту назад, потому что у него был совсем не тот цвет волос, не той длины или не того оттенка плащ. И совсем не то лицо. Всё было не то.
И всю оставшуюся дорогу домой в голове Рицки уже не оставалось и следа мыслей о макрели, перце, имбире и водке. Он мог думать только о Соби. Потому что слишком сильна была эта пережитая им минутная надежда, и слишком болезненно последовавшее за ней разочарование. И забыть об этом можно было только включив плиту, нарезав мясо или почистив рыбу, сходив в комнату к маме и позвав её ужинать, а потом закрывшись в комнате и достав из шуршащего и порванного уголками книг пакета потрёпанные томики учебников по психологии.
Но сегодня Рицка забыл о мучительном видении намного раньше, потому что, подходя к дому, завидел кого-то сидящего на крыльце и спрятавшего лицо в коленях. Сначала ему показалось, что это Сеймей, но, подойдя поближе, Рицка разглядел, что на голове у него нет ушек, а чёрные длинные волосы спутаны и разбросаны по плечам. Нисей.
Рицка вздохнул. Пакеты с едой и книгами вдруг показались ему в десять раз тяжелее, чем были, и мальчик удивился, как он их вообще донёс.
Нисей, видимо, услышав его шаги, поднял голову, и вспыхнувший надеждой и ожиданием взгляд потух. Он явно ждал Сеймея. Ну, уж не Рицку точно. А Рицка успел отметить множество мелких кровоточащих царапин у Нисея на лице, ожог на шее от оков и раны на руках. Нисей же, заметив его изучающий взгляд, поспешно спрятал израненные руки за спину и поморщился от боли.
Рицка поставил пакеты на землю, потому что ему уже начало казаться, что суставы его сейчас не выдержат или пальцы оторвутся. В голове была какая-то каша, и среди всех мыслей, связанных с этим новым для него положением Нисея, мелькала одна – о Сеймее.
- Где мой брат? – спросил Рицка.
- Живёхонек, - с неохотой отозвался Нисей и снова поморщился, как будто ему было больно даже говорить. – Ни царапинки. Всё мне досталось, чёрт возьми.
- Пойдём в дом, - сказал Рицка спокойным уверенным тоном. – Я обработаю твои раны.
- Чего?! Не пойду я никуда. Сеймей велел мне дождаться его здесь.
- А ты такой послушный?
- Нет, но… - Нисей замолк, не зная, что значило это «но». Губы его снова скривились, хоть он и старался всеми силами держать лицо и не показывать боль Рицке.
Взгляд мальчика потеплел.
- Вставай же. Я помогу.
Нисей посмотрел на него с какой-то затравленной злобой и обидой, пытаясь при этом подняться на ноги.
- Только не думай, что за это я стану тебя любить. Я ещё помню, как твой дружок сломал мне палец. Так что твоя доброта мне без надобности. Можешь не строить святошу.
- А это и не доброта. Я просто не хочу, чтобы ты заляпал своей кровью моё крыльцо.
Нисей попытался усмехнуться, потому что не знал, что ответить, но вместо этого закашлялся и сплюнул кровь. Он ничем не мог объяснить своего замешательства, разве что тем, что от боли во всём теле он слегка тронулся. Но, как бы то ни было, внезапно в этом смотрящем на него сверху вниз лице, в этих сошедшихся на переносице тонко очерченных бровях, в этих сузившихся тёмных и блестящих глазах, в недрогнувших плотно сжатых губах Нисей на миг увидел Сеймея. И какая-то неведомая сила, которой он не мог дать подходящего определения, заставила его подняться и без единого лишнего звука проследовать за Рицкой в дом.
- Садись на диван! – на ходу бросил Рицка, унося пакет с едой на кухню.
- Не боишься, что заляпаю? – услышал Рицка хриплый вопрос себе вслед.
- Заляпаешь – будешь стирать.
Нисей снова криво ухмыльнулся, представляя себя склонившимся над диваном с тряпкой и мылом в руках. Но тем не менее, усаживаясь, он проследил за тем, чтобы нечаянно не коснуться обивки дивана своими ранами. Он вдруг нашёл какое-то особое удовольствие в подчинении младшему брату Сеймея. Ему хотелось быть послушным мальчиком, и он с любопытством и интересом гадал, на сколько хватит этого его желания.
Рицка вскоре вернулся с переносной аптечкой, замок которой моментально щёлкнул в его ловких пальцах, из чего Нисей сделал вывод, что аптечка и Рицка – близкие друзья. Он также надеялся, что Рицка не только хорошо открывает аптечку, но и умеет делать безболезненные перевязки. Он устал от боли. Голова кружилась, и Нисей боролся с мучительным желанием лечь и закрыть глаза. Но, наблюдая за чётко отмеренными движениями Рицки, он на какое-то время отвлёкся. Он смотрел, как в тонких изящных пальцах мальчика щёлкают и звенят ножницы, отрезая бинты одним движением – раз и ещё раз – и тонкие полоски для повязки падают друг на друга. Смотрел, как эти же пальцы отрывают маленькие кусочки ваты, откупоривают пузырёк с йодом, отчего в нос сразу ударяет резкий запах спирта. Ему очень нравилось смотреть.
- Давай руки, - сказал вдруг Рицка, и Нисей невольно вздрогнул, приходя в себя и снова ощущая боль и недоверие. – Ну, давай же! Испугался, что ли?
Нисей неуверенно протянул руку и прошептал:
- Смотри у меня. Если будет больно, пожалеешь, что привязался со своей помощью.
- Не волнуйся. Больно не будет, - всё так же спокойно ответил Рицка, и Нисей почему-то ему поверил.
- А у тебя, я вижу, большой опыт в этом деле, - сказал он, сморщившись в болезненном ожидании, когда вата коснётся ран. – Мамаша колотила? Или тренировался на Агацуме?
- Всякое бывало, - ответил Рицка. Лицо его даже при упоминании о Соби осталось непроницаемо.
Нисею захотелось поколебать эту непроницаемость, чтобы хоть как-то развлечься во время скучного процесса перевязки.
- Страдаешь по нему? – спросил он и добавил, чуть прищурившись. – Любил его?
Рицка поднял на него холодный взгляд, и Нисей понял, что так просто его не расколоть.
- Страдаю я или нет, люблю или нет – не твоё дело, Акаме. И обсуждать с тобой Соби я не собираюсь. А если будешь слишком много болтать, я могу нечаянно сделать резкое и неосторожное движение.
- Ай! – пискнул Нисей, потому что ватный тампон, пропитанный йодом, вдруг обжёг открытую рану. Продолжать разговор про Агацуму у него пропало всякое желание.
В тишине Рицка благополучно закончил обработку и перевязку рук и собирался перейти к порезам на лице, как вдруг входная дверь хлопнула, и в прихожей появился Сеймей. Картина, представшая перед ним, видимо, настолько поразила его, что лицо его утратило привычное невозмутимое выражение, и в глазах сначала отразилось недоумение, а потом молниеносно – брезгливая злость.
- Что здесь происходит?! – воскликнул он. – Нисей, как это понимать?
- А... я… просто… - Нисей замялся, потому что и сам понятия не имел, что происходит, а всегдашнее его остроумие на этот раз не соизволило явиться.
- Это я попросил его зайти, - сказал Рицка.
Но Сеймей, похоже, и слышать ничего не хотел. Он подошёл к Рицке, схватил за руку и дёрнул так резко, что запястье обожгла боль.
- Ты не должен был прикасаться к нему! – прошипел Сеймей мальчику в ухо. Губы его искривились в отвращении, которого он не мог сдержать, когда увидел пропитанные кровью куски ваты. – Что он наговорил тебе? Он тебя не трогал?
Рицка с неожиданным для него самого раздражением вырвал руку.
- Да не было ничего!
А Нисей, даже если бы и хотел обидеть его, был просто не в состоянии это сделать.
- Иди вымой руки! – продолжал Сеймей. – А лучше весь вымойся.
- Я ещё не закончил перевязку!
- Даже не думай об этом! Ужасно, это ужасно, Рицка. С тобой точно всё в порядке?
- Да, конечно, в порядке!
Он вдруг разозлился, потому что ему надоело распинаться перед ними, и на вопрос «Что он вообще здесь делает?» он не мог подобрать нормального ответа. Ему хотелось только плюнуть на них обоих и запереться в комнате с книжкой. А потому он захватил стоящий у дивана пакет с учебниками и, нарочито громко топая, стал подниматься по лестнице.
Но, уже вернувшись в свою комнату, он вдруг вспомнил, что забыл убрать макрель в холодильник. Возвращаться обратно жуть как не хотелось, и, ругая всех на свете, Рицка пошёл по коридору к лестнице. Но, случайно услышав разговор Нисея и Сеймея, мальчик замер и невольно прислушался. Нисей за что-то оправдывался, и Рицка удивился, потому что ему ни разу не доводилось видеть Нисея оправдывающимся или хотя бы признающим свою вину за что-либо. А в голосе брата он услышал те неприятные визгливые нотки, царапающие нервы и слух, которые появлялись, когда Сеймей был предельно зол.
- Запомни раз и навсегда, что если ты проболтаешься, я плюну на всё и придушу тебя собственными руками! – говорил Сеймей.
- Собственными не придушишь, - резонно возразил Нисей.
- Да какая разница! Просто запомни, что если ты хоть попытаешься открыть рот при нём, это будет последнее, что ты скажешь в своей жизни!
- Ну-ну, расслабься. Чего так орёшь? У меня уже голова раскалывается! Не собираюсь я ничего говорить.
Рицке, собственно, было всё равно, что за секреты могут быть у этих двоих. И, даже если его и задело наличие тайн у брата, да ещё и таких тайн, за которые он мог убить, Рицка даже себе в этом не признался. Он только повторял про себя, что не знает ничего и знать не желает. Что ему всё равно.
Он хотел думать только о макрели в остром бобовом соусе, о том, что в семь ему нужно будет поднять маму, чтобы дать ей лекарство и о том, как уговорить её выпить его, если она будет не в духе. А всё остальное его не касалось. Потому что всё остальное было действительно грязью, в которой ему не хотелось пачкаться снова.
Когда голоса в прихожей стихли, Рицка посмотрел на часы и собрался идти готовить ужин. Он как раз дописал письмо для Соби и смотрел отсутствующим немигающим взглядом на ровные строчки иероглифов, задумавшись о чём-то.
Он продолжал писать Соби каждый день с неизменной регулярностью, и, если случалось закрутиться днём в делах, Рицка тратил на написание время от своего сна, причём в такие дни его послания обычно выходили длиннее и подробнее, как будто мальчик чувствовал за собой вину за то, что не нашёл на это время. Он очень боялся, что однажды просто забудет написать такое письмо. А потому хватался за ручку с горячностью и смешанным чувством стыда и радости. А когда заканчивал писать и выпускал ручку из онемевших пальцев, он уже не боялся забыть, потому что Соби занимал в его мыслях, сознательных и бессознательных, центральное место, и был с ним всегда, чем бы Рицка ни занимался – говорил ли он с соседскими ребятами, шёл в библиотеку или выбирал продукты в супермаркете.
Рицка убрал конверт в ящик стола, положив его поверх стопки таких же писем. Как и всегда, в этот момент он ощущал удовлетворение, а вместе с ним какую-то жадность и тоску, которую невозможно было утолить ничем. И только повседневные заботы могли помочь ему не думать о ней.
Он уже вставал со стула, когда в комнату постучали. А потом, не дождавшись его ответа, Сеймей приоткрыл дверь и проскользнул внутрь. Рицка смотрел на него в ожидании и недоумении. Сеймей уже давно не приходил к нему.
- Ты занят? – спросил он. – Можно с тобой поговорить?
Рицка удивился ещё больше и только кивнул.
Сеймей оглядел комнату бегающим взглядом, как будто ища поддержки, и, не найдя ничего, вдруг бросился к Рицке, упал на колени и порывисто обнял. Рицка покачнулся и ухватился рукой за спинку стула. Пятна еле заметного румянца выступили на его щеках.
- Сеймей! Встань! Ты чего делаешь?
- Я был сегодня резок с тобой, - отозвался Сеймей громким горячим шёпотом. – Но я так испугался, когда увидел тебя с этим ужасным человеком. Это я виноват, что вы с Акаме встретились. Это я допустил… Прости меня, Рицка. Прости, прости. Ты простишь меня? Ведь простишь?
Рицка стоял, оцепенев и вцепившись в спинку стула. В его широко распахнутых глазах не отражалось ничего.
- Перестань. Я не сержусь, Сеймей.
- Правда? И ты не будешь сердиться несмотря ни на что? Что бы я ни сделал? Ты ведь простишь меня всё равно?
- Сеймей, ты опять что-то натворил? – голос Рицки похолодел, и Сеймей в ответ обнял его крепче.
- Простишь? – повторил он с такой настойчивостью, что Рицке ничего не оставалось, кроме как со вздохом согласиться.
- Конечно, я прощу тебя, Сеймей. Ты же знаешь, как я люблю тебя.
- Любишь? – это слово прозвучало из уст Сеймея как что-то омерзительное. – Любишь? Больше, чем его?
Рицка вздрогнул. Если с Нисеем он мог сохранить невозмутимость, не позволив тому проникнуть в его личное пространство боли и памяти, не позволив коснуться своей раны наглыми пальцами, то с Сеймеем это не получалось. Сеймей по-прежнему имел огромную власть над ним. И его боль Рицка чувствовал как свою собственную. Но сейчас ему совсем не нравился этот разговор, не нравилось, что Сеймей прижимает его к себе так крепко, что становилось больно. И откуда-то начал подниматься уже казалось бы забытый им страх, и хотелось только, чтобы Сеймей разжал руки и дал ему воздуха.
- Молчишь? – шептал Сеймей. – Значит, его сильнее любишь? Значит, ты не страдал так, когда узнал, что я умер? Значит, сейчас ты страдаешь сильнее?
Рицка судорожно хватал ртом воздух.
- Сеймей, пусти! Мне больно! – он попытался дёрнуться, но Сеймей не разжимал объятий. – Я не понимаю, чего ты хочешь от меня! – кричал Рицка. – Я люблю тебя, просто люблю! Я не знаю, что значит твоё сильнее или слабее! – на глазах его выступили слёзы отчаяния, бессилия и боли. Он вспомнил, как в тот день, в машине, Соби спрашивал его о любви.
Сеймей вдруг разжал руки, посмотрел на перепуганное бледное лицо мальчика, на его дрожащие губы и поблёскивающие капли на ресницах, и тут же сам пришёл в ужас.
- Прости! Я снова сделал тебе больно! Прости, прости, Рицка, это всё оттого, что я слишком сильно люблю тебя.
- Вот и успокойся уже! – с облегчением выдохнул Рицка, отступая на шаг назад.
Сеймей так и остался сидеть на полу, как будто раздавленный, уничтоженный чем-то. Рицка жалел его, но не понимал, в чём он виноват и что должен сделать, чтобы успокоить его.
- Я вообще-то другое пришёл сказать, - проговорил Сеймей тихо. – Я хотел сказать, чтобы ты собирал вещи, потому что завтра мы поедем в Хаконэ.
Глаза мальчика заблестели, но он подавил радостный вздох и постарался сделать вид, что ему всё равно, хоть ему и неприятно было это притворство.
- А мама? – спросил он.
- Мама… - повторил Сеймей отсутствующим тоном, как будто не понимал, о чём его спрашивают, но тут же очнулся, посмотрел снова на Рицку и встал на ноги. – Я говорил сегодня с врачом.
- И? – Рицка уже знал, что Сеймей сейчас скажет что-то ужасное, но всё же надеялся, что самые худшие его ожидания не оправдаются.
- Доктор рекомендует поместить маму в клинику, - Сеймей сказал это так, как будто мама была вовсе не мамой, а, скажем, какой-нибудь цветочной вазой, которую нужно было «поместить» с подоконника на тумбочку. И хоть Рицка и знал давно, что Сеймей не любит маму, такое равнодушие до глубины души задело его.
- Что это значит? В какую ещё клинику? В психушку, что ли?!
- Рицка, не выражайся так, пожалуйста.
- А как это ещё можно назвать?!
- Это реабилитационная клиника, Рицка. Мама будет там под надёжным присмотром. За ней будут хорошо ухаживать. Или, может, ты собираешься до конца дней страдать из-за её болезни и прислуживать ей?
Рицка так растерялся от этого ужасного слова «прислуживать», что даже не знал, что возразить. Он думал, что это называется «заботиться», и ему нравилось заботиться о маме, потому что он любил её и не считал это таким уж тяжёлым трудом или невыполнимой обязанностью.
- Ты ведь уже взрослый, Рицка. И ты должен понимать, что она обуза для нас. Мы не можем постоянно таскать её с собой. К тому же ты должен понимать, что мама страдает, зная, что она обуза. В клинике ей будет лучше. Хотя бы потому, что там за ней будет постоянный медицинский контроль, ведь, случись с ней что дома, мы можем не успеть помочь.
Сеймей говорил очень убедительно, и с последним доводом Рицка даже готов был согласиться, но он не думал, что мама считает себя обузой. Она любила их обоих и любила бывать с ними рядом, и если раньше она воспитывала их и заботилась о них, то разве не естественно, что теперь их очередь позаботиться о ней? Рицка никак не мог понять этого, а Сеймей продолжал:
- Ты ведь хочешь поехать в Хаконэ? Хочешь побывать на его могиле? И мама мешает тебе, ты должен это понять. Ничего страшного, если она побудет пока в клинике, а когда у нас появится возможность, мы снова заберём её домой.
И это было последним доводом, заставившим губы Рицки произнести одно-единственное слово «хорошо», безвозвратно выпустив его на волю. И последующее облегчение, которое он увидел в глазах Сеймея, тоже неприятно поразило его. Рицка спросил, прищурившись и отступив ещё назад:
- Зачем ты хочешь вернуться в Хаконэ? Только не говори, что ради того, чтобы сводить меня к могиле Соби.
Сеймей улыбнулся.
- С каких пор мой маленький Рицка не доверяет мне? – и, зная, что Рицка не ответит, продолжал. – Но ничего, я это заслужил. Правильно делаешь, что не доверяешь. Взрослеешь. В этом мире действительно мало кому можно доверять. И ты прав, у меня есть дела в Хаконэ, к которым могила моего бойца не имеет никакого отношения.
Что-то оборвалось и со звоном разбилось у Рицки внутри, когда он услышал это так редко произносимое, но такое весомое словосочетание «моего бойца». Всё правильно, Сеймей. Даже после смерти Соби принадлежит тебе.
- Я не могу рассказать, какие у меня там дела, - сказал Сеймей, и хоть губы его и продолжали улыбаться, глаза оставались холодны. – Надеюсь, ты понимаешь, почему. Но, что бы я там ни делал, ты должен помнить, как сказал, что любишь меня. А если любишь, то простишь всё. Так ведь, Рицка?
- Да, - тихо ответил мальчик.
И когда Сеймей ушёл, неприятное впечатление всё не отпускало его. Он был уверен, что ответил правильно, что любит Сеймея, и что простит ему любую подлость, но ему не нравилось то усилие, с каким ему дались эти слова. Как будто всё-таки он не до конца верил этому, как будто слова эти были какими-то неправильными, отвратительными и не имевшими ничего общего с любовью в лучшем и самом чистом понимании этого слова. Как будто он солгал, а Сеймей подтолкнул его на эту гнусную некрасивую ложь. Хотя Рицка и сам не был уверен, где заканчивалась его искренность, и начиналось это неприятное чувство, последовавшее за его ответом «да».
Сеймей снова победил его. Неизвестно как, и каким образом, но он снова заставил Рицку почувствовать себя маленьким, слабым, скованным какой-то непонятной ему любовью, которая ограничивала его внутреннюю свободу одним единственным вопросом: «Ты простишь меня, Рицка?». Сеймей всегда умел его ограничить, всегда имел власть над ним, но впервые это так сильно не понравилось Рицке. Он не был слаб. Ему не нужна была защита. И он не был маленьким. Но и показать свою силу он по-прежнему не умел, всё боясь ранить, обидеть тех, кого любил. Он не понимал, как можно быть сильным, не причиняя боли. Но быть слабым и побеждённым тоже больше не хотел.
Его рука невольно потянулась к висящей на шее цепи и крепко сжала её, ощущая, как холодный острый металл впивается в кожу.
Когда Рицка расставался с мамой, он вдруг ясно осознал, что это навсегда. Что не заберут они её домой, когда появится возможность. Потому что возможность эта не появится. Потому что Сеймею мама всегда будет мешать. Мешать властвовать над ним безраздельно. И что это он, Рицка, виноват во всём, потому что позволил себе согласиться, позволил себя так глупо обмануть. Потому что за ним было последнее слово, и он вынес маме этот последний приговор, который нельзя уже было отменить. Но он успокаивал себя тем, что не согласись он на это, Сеймей мог бы найти другой способ, как сделать так, чтобы мама не мешала ему.
Рицка думал, что мама очень расстроится, и будет плакать, но на пороге клиники она вела себя очень спокойно и даже улыбалась и всё время говорила что-нибудь вроде:
- Какое красивое место! Если мои любимые мальчики говорят, что мне здесь будет хорошо, значит, действительно будет! Какие здесь замечательные деревья и трава такая зелёная! А воздух-то! Чистый-чистый! Рицка, мальчик мой, дай я скорее обниму тебя! Ты ведь будешь навещать свою маму, пока она не поправится?
И она обнимала его, и Рицка прижимался к ней, вдыхая тёплый и родной мамин запах, и его душили слёзы, которым он не мог, не имел права дать волю.
- Прости меня, мама, - шептал он. – Прости.
И она не понимала, за что он извиняется, а он чувствовал себя виноватым, бесконечно виноватым перед ней. И он знал, что свою вину ему ничем не искупить, не исправить. И так не хотелось отпускать её и оставлять здесь одну, с этими чужими равнодушными людьми.
Мама, мама, как я хотел бы сделать так, чтобы ты никогда больше не страдала. Ты так устала уже страдать. А я бессилен что-либо изменить. Прости, я так люблю тебя. Прости.
И говоря ей последнее «пока», Рицка улыбался. Он знал, что его улыбка радует маму, а ему так хотелось, чтобы она радовалась. Если он может сделать хоть что-то для этого, то сделает не задумываясь. Улыбнуться – это так мало. Ничтожно мало, но когда это вызывает улыбку в ответ, это сразу же становится чем-то важным, огромным и значительным.
В большой сумке через плечо только бумажный пакет с фотографиями, фотоаппарат и письма для Соби. Это были три вещи, без которых Рицка теперь боялся лишний раз выходить из дома – настолько дороги они были ему. В кармане потёртых джинсов телефон. Цепочка не шее. Это было всё, что ему хотелось забрать с собой. Остальное, ещё более важное, было внутри и было памятью. А больше ничего и не нужно.
Когда они вернулись в Хаконэ, погода стояла почти летняя. Чистый, чуть влажный воздух, отливающая свежестью и силой в лучах солнца молодая зелёная листва. Мягкие и тоненькие былинки травы, на которые так приятно было ступать, что хотелось разуться и побежать босиком.
Рицка с щемящей болью отмечал внимательным жадным взглядом все знакомые места, мелькающие за стеклом такси, везущего их к дому. К дому. Да, именно здесь был его дом, потому что дом там, где сердце. Потому что здесь его воспоминания оживали, расцветали всеми красками прошлой жизни и прошлого счастья. Потому что здесь он встретил Соби.
- Ты доволен, Рицка? – спросил Сеймей, видимо, заметив его оживление.
Рицка отвернулся от окна. Ему неприятно было, что брат заметил его радость, как бывает неприятно, когда чужой человек прикасается к чему-то святому для тебя. Но Сеймей ведь не был чужим. И от этого было ещё более неприятно.
- Да, - ответил он. – Я очень рад вернуться сюда.
Сеймей улыбался, кажется, искренне, и Рицке стало немного легче.
- Позовёшь сегодня друзей? – всё с той же тёплой улыбкой спросил Сеймей и потрепал его по волосам. – Они, наверное, соскучились по тебе.
- Наверное, - отозвался Рицка, и ему вдруг очень захотелось обнять брата, как будто для того, чтобы поверить в его существование. Поверить в то, что это его любимый брат Сеймей, в то, что он настоящий, в то, что он тоже любит его. Притвориться хоть на минуту, что не было всего этого кошмара, от которого, Рицке казалось, он никогда не проснётся. Поверить в то, что Сеймей не совершал всех тех ужасных вещей, отпечатавшихся на сердце мальчика болезненными напоминаниями о том, что всё, во что он верил, оказалось ложью.
Когда они подъезжали к дому, Рицка увидел кого-то стоящего у ворот. Он прищурился и разглядел тоненькую фигурку девушки, которая читала надпись на почтовом ящике.
Такси остановилось, и пока Сеймей расплачивался и что-то говорил таксисту, Рицка выскользнул из машины и пошёл к девушке. Она же, услышав скрежет шин по гравию и чьи-то шаги, тут же обернулась, хотя Рицка и так уже почти был уверен, что это Осаму. И он не ошибся.
- Рицка! – воскликнула она, как будто не верила, что на самом деле видит его.
- Осаму! – улыбнулся он, просияв.
С того времени, когда он видел её последний раз, она вытянулась и похорошела, а также Рицка отметил, что её грудь выросла, и даже смутился от этого, неловко обнимая девушку.
- Я слышала, ты попал в какую-то ужасную аварию! – говорила она. – Что ты чудом остался жив, а твой друг погиб! Я так испугалась, хотела бежать к тебе, но мне сказали, что ты переехал в Токио, а я всё равно не верила… Я так поздно обо всём узнала! А ты как всегда уехал не попрощавшись! Ну что, как ты? Здоров? Ох, как же я рада, что всё-таки пришла сюда!
Рицка улыбался. Ему нравилось смотреть, как быстро она говорит, сбиваясь от радостного волнения, как приветливо виляет пушистым чёрным хвостиком. Она всё-таки осталась такой же милой, какой он её запомнил.
Он услышал сзади шаги и голос Сеймея:
- Я же говорил, что твои друзья скучали по тебе!
- Здравствуйте, Сеймей-сан! – сказала Осаму, увидев его. А Рицка снова невольно залюбовался на её ослепительную искреннюю улыбку и подумал, что хотел бы он тоже уметь так улыбаться брату. Как он мог улыбаться раньше, не зная всего этого.
Увидев сумки с вещами в руках Сеймея, Осаму тут же вызвалась помогать, и Рицка тоже опомнился и побежал открывать дверь дома. Внутри него как будто поднималось какое-то радостное нетерпение и волнение. Ему хотелось скорее забежать в дом, пройтись по всем комнатам. Снова на миг окунуться в тот мир, где ещё не было всего этого. Хотелось коснуться мебели, провести рукой по стенам, чтобы хоть немного успокоить эту жадную невыносимую тоску от осознания, что того, чего он больше всего желает, он уже не сможет коснуться.
Пока они раскладывались и распаковывались, Сеймей как всегда был вежлив и приветлив с гостьей, а Рицка всё никак не мог понять, почему это так раздражало его. Раньше ему хотелось научиться у Сеймея его коммуникабельности, а теперь он вдруг увидел, как холодно блестит его взгляд, увидел его лицемерие, и ему захотелось закричать: «Прекрати! Остановись!».
Сеймей бросил беглый взгляд на наручные часы и сказал:
- Это очень удачно, что вы тут вдвоём. Значит, Рицка не будет скучать, пока я отлучусь по делам. Можешь позвать ещё кого-нибудь. Только ведите себя прилично.
Рицка заметил оттенок презрения в его голосе и тут же встряхнулся. Наверное, у меня уже паранойя, подумал он.
Он думал, что действительно не хочет знать, какие дела могут быть у Сеймея. Он так думал. Но теперь почему-то подумал, что мысль об этих делах отравит ему весь вечер.
Когда Сеймей ушёл, и Рицка, проводив его, вернулся в гостиную, Осаму спросила тихо:
- Как ты, Рицка? Устал? Выглядишь не очень. Похудел сильно. Если хочешь побыть один, я могу уйти.
Но Рицка наоборот не хотел оставаться один в этом пустом доме, полном призраков его прошлого. И он был благодарен Осаму за понимание и чуткость.
- Спасибо, со мной всё нормально, - сказал он. – Я действительно был бы рад повидаться с друзьями.
- Это хорошо! Тогда можно позвать ту девочку, Юйко? Она ведь твоя подруга, кажется.
Рицка изобразил недовольство:
- Тогда я позову ещё и Яёя! Не хочу, чтобы две девчонки снова сговорились против меня!
- Я всего лишь показала ей твои фотки! – в том же тоне возразила Осаму. – И ещё покажу, если будешь вредничать! У меня их куча!
Рицка не мог не рассмеяться. Ему было хорошо.
- Идёт, я не буду вредничать. А ты не показывай фотки.
- Так что? Звонишь друзьям?
- Да… Только надо бы приготовить что-нибудь вкусное. А дома ничего нет.
- Без проблем! Я помогу! Давай сбегаем в магазин! А ты умеешь готовить?
- Ну, немного, - Рицка смутился.
- Здорово! И меня научишь заодно.
Из магазина они возвращались с двумя полными пакетами всякой вкуснятины, большую часть которой составляли сладости. Осаму расспрашивала его о четырёх месяцах жизни в Токио, но, видя, что Рицка неохотно рассказывает об этом, переключилась на разговоры о себе. Рассказала, что заняла первое место в школьном фотоконкурсе, и что не собирается останавливаться на достигнутом. Обещала принести свои лучшие работы, а Рицка сказал, что посмотрит их с удовольствием. В последнее время его увлечение фотографией отошло на второй план, и он окончательно переключился на психологию и литературу. Но ему было приятно вспоминать то время, когда его жизнь состояла из прогулок с фотоаппаратом вместе с Осаму, а также из постоянного обмена фотками на память.
- А помнишь, как я хотела поймать в кадр летящих чаек и чуть не свалилась в воду со скалы? – весело спросила Осаму, размахивая пакетом.
- Помню! И свалилась бы, если бы я не поймал тебя! – с гордостью заявил Рицка.
- Ага, а потом ты так жутко на меня ругался! А я обозвала тебя злюкой. Здорово было, да?
- Да, здорово.
- А знаешь, после того, как ты переехал, я так толком ни с кем и не подружилась. Ты очень отличался от других ребят. А сейчас ещё сильнее отличаешься, - в её больших тёмных глазах блеснул лукавый огонёк.
- Да ну? – не поверил Рицка. – Неужто так отличаюсь?
- Угу. Они все ещё глупые детишки по сравнению с тобой.
Рицка вздохнул. Неужели? Он так мечтал когда-то повзрослеть, и он был уверен, что однажды, когда такое случится, он вдруг сразу это поймёт и сможет сказать с уверенностью и гордостью: «Я взрослый теперь!». Но получилось так, что ему об этом говорили другие. Сам же Рицка ничего не замечал, потому что ему казалось, что никаких особых и значительных изменений в нём не происходит.
- Ты стал такой красивый, - продолжала Осаму. – Раньше ты был милым, а теперь очень красив. И если бы я не была твоей подругой, я бы обязательно влюбилась в тебя, - она засмеялась.
- Да вот ещё! Не верю! – Рицка подхватил её смех.
На ужин они собирались приготовить лосося в сладком соусе «Якитори», а на десерт купили уже готовые вагаси. Рицка ужасно проголодался, пока они выбирали всё это, а потому процесс готовки был ещё более увлекательным и заманчивым.
А Осаму, хоть и сказала, что готовить не умеет, здорово помогла ему, не переставая рассказывать различные весёлые и интересные события своей жизни. Пустая мрачная кухня сразу ожила, и Рицка уже не вспоминал свой последний ужин здесь, когда они праздновали день рождения. Теперь это была как будто бы совсем другая кухня, светлая и просторная, наполненная радостным звоном посуды и множеством вкусных запахов.
И Рицке, привыкшему готовить в одиночестве, очень нравилось наблюдать за маленькими успехами и неудачами подруги, очень нравилось, что она помогает ему. Ему давно никто не помогал, и он, возможно, только сейчас осознал, как устал от этого.
Пока Осаму возилась с соусом «Якитори», зачитывая текст рецепта вслух, Рицка отлучился позвонить друзьям. И первой он позвонил, конечно, Юйко. Она сначала не поверила, что слышит его голос, и ещё больше не поверила, что он вернулся, и никак не могла понять, куда он её зовёт. Рицка слышал, как она плачет. И он не умел, не знал, что сказать ей, чтобы она успокоилась. Он только чувствовал, как ей было больно. И эта её боль, как и боль всякого, кого он очень любил, оседала в его сердце тяжестью и горечью всего того, чего он уже не в силах был изменить.
Рицка и сам не знал, чего он ждал от этого вечера. Он знал только, что хочет увидеть всех, почувствовать, что они всё-таки по-прежнему живы. Он также знал, что если останется один в своей комнате, обязательно расплачется. И он одновременно хотел и боялся этого. А потому откладывал момент своего одиночества. А ещё потому, что уже очень устал от бесконечных слёз.
Когда он снова увидел Юйко, в сердце разлилось приятное тепло, а в следующую секунду она уже едва не сбила его с ног. Её пылкость нисколько не уменьшилась. А грудь, к слову, кажется, ещё увеличилась, но Рицка уже не смутился, а только побоялся задохнуться. А ещё с удивлением обнаружил, что последняя пара сантиметров их разницы в росте исчезла, и теперь он был даже чуть выше неё. Это тоже приятно удивило его.
Яёй также не отставал и выровнялся с ней по росту. И Рицка был рад ещё и за него. Он смотрел на его чуть смущённую, но искреннюю улыбку, смотрел в огромные, наивные и светлые глаза Юйко и осознавал, как сильно он соскучился по друзьям. Они были живыми. Не просто болезненными воспоминаниями, а живыми и любимыми людьми, которые ещё могли быть с ним рядом. И их можно было обнять, и они были тёплыми, а Рицка уже так отвык от этого, что это казалось ему почти чудом, невыносимым счастьем, которого он не заслуживал. Счастьем, от которого почему-то хочется плакать.
- Я слышала про Соби-сана, - сказала Юйко тихонько ему на ухо. Забота, нежность и сожаление в её голосе полоснули незаживающую рану тонким холодным лезвием. – Мне так жаль. Я знаю, вы были очень близки, так что прими мои искренние соболезнования, Рицка-кун.
- Спасибо, - так же тихо отозвался Рицка. Он сказал это машинально, думая даже не о Соби, а о том, что Юйко наконец-то избавилась от последних остатков привычки говорить о себе в третьем лице.
На присутствие Осаму она отреагировала спокойно и даже обрадовалась, а Осаму в свою очередь любезно позволила ей называть себя просто «Осаму», а не «Камидзука-сан».
- Как вкусно тут у вас пахнет! – воскликнула Юйко, заглядывая на кухню в радостном предвкушении.
- Это всё Рицка! – улыбнулась Осаму ободряющей улыбкой, и Рицке почему-то захотелось поблагодарить её за это.
- Не может быть! Ты научился готовить?! – с завистью и восхищением спросил Яёй.
- Не научился, но учусь, - ответил Рицка. Он боялся, что они снова вспомнят про Соби, но они не вспомнили, видимо, потому что не думали о нём двадцать четыре часа в сутки, как он. А может, просто не хотели расстраивать Рицку.
Они расположились за кухонным столиком, который Рицка накрывал сам, велев Осаму не суетиться и отдохнуть. Рицка потребовал, чтобы друзья рассказали обо всём, что случилось в школе, но это было лишним, потому что они и так болтали об этом без умолку, перебивая друг друга.
- Я получила высший балл по каллиграфии! – похвасталась Юйко. – А ещё сдала на отлично все физкультурные нормативы!
- Я тоже на отлично! – поддакнул Яёй. – Только с отжиманием не вышло.
Рицка всё смотрел на них и не мог оторваться. Как будто они загипнотизировали его своей живостью и весёлостью. Он всё никак не мог поверить, что жизнь их продолжалась, шла своим чередом, и каждый день они ходили в школу, тренировались в каллиграфии и бегали наперегонки, обедали в школьной столовой и ходили на курсы после уроков. Всё это было похоже на отголоски какого-то другого далёкого мира, о существовании которого Рицка вдруг вспомнил.
- А ты когда вернёшься в школу, Рицка-кун? – спросила Юйко. – Ты ведь вернёшься?
- Я… я не знаю, - вздохнул Рицка, хотя ему очень хотелось бы успокоить её и сказать, что он вернётся и никуда больше не уедет. – Я не знаю, надолго ли мы задержимся в Хаконэ, - ответил он, не глядя ей в глаза. – В Токио ведь осталась мама, а я… должен буду навещать её.
Юйко, Яёй и Осаму очень расстроились, но постарались не подавать виду, напуская на себя ещё большую весёлость. За десертом они уже забыли обо всём грустном и гнетущем, что ещё оставалось, и снова болтали о пустяках и вспоминали те объединяющие их моменты совместного времяпрепровождения и совместного детского счастья, которое они когда-то делили между собой. И Рицка всё улыбался, улыбался не переставая и думал, что давно ему не было так хорошо, тепло и уютно. И спокойно. Как будто все, кого он любил снова были с ним. Почти все.
- А давайте сходим куда-нибудь все вместе на выходных! – предложила Юйко, когда пришло время расходиться. – Хотя бы на пикник в парк! Погоду обещают отличную! А, Рицка-кун?
- Конечно! – улыбнулся Рицка. Ему действительно хотелось сходить. – Хорошая идея. А ты как, Осаму?
Она тряхнула копной чёрных, блестящих в электрическом свете волос, и подмигнула ему:
- И я. Я же обещала показать тебе свои шедевральные фотки.
Юйко заинтересовалась фотографиями, и они поговорили ещё немного о победе Осаму в конкурсе. А потом Юйко и Яёй засобирались домой, поспешно благодаря за вкусный ужин. Осаму вызвалась помочь Рицке помыть посуду после их ухода, и Юйко бросила на нее странный взгляд, как будто пожалела, что не она догадалась до этого.
- Тебе не страшно будет добираться домой? – спросил Рицка у Осаму, когда друзья ушли.
- Нет! Что ты! Я же на автобусе. А темнеет сейчас поздно.
Осаму мыла тарелки и на все возражения Рицки отвечала повелительным свирепым взглядом:
- Сиди! Ты и так выглядишь больным! Сильно устал?
Рицка неопределённо пожал плечами. Его начало клонить в сон.
Осаму вдруг улыбнулась игривой улыбкой.
- А ты не заметил никаких перемен в своих друзьях? – спросила она.
- Перемен? – мальчик зевнул. – Ну, Яёй стал выше…. А Юйко перестала говорить о себе в третьем лице, как маленькая.
- А ещё?
- А что ещё? Не знаю.
- Да быть не может! Это же было видно даже слепому! Ты что, не заметил, как они смотрят друг на друга? Если они ещё не объяснились друг другу в любви, то это дело пары дней!
- Да ну?! – Рицка сразу проснулся.
- Эх ты! – она засмеялась. – Вот что значит мужчина! Ничего-то вы не видите!
- Много-то ты понимаешь! – надулся Рицка.
Она как будто не заметила обиженного выражения его лица и продолжала улыбаться чему-то своему, вытирая тарелку полосатым вафельным полотенцем.
- Я очень рада за них, - сказала она.
- Я тоже, - тихо отозвался Рицка. Он действительно был рад, но в то же время как будто ещё острее почувствовал своё одиночество. Он уже, наверное, не сможет радоваться как они. Слишком много было потерь и слишком велики они были и слишком тяжелы, как камни, беспрестанно утягивающие его на дно, несмотря на все его отчаянные попытки всплыть на поверхность.
- Ну что, до выходных? – спросила Осаму, когда они прощались на пороге.
Рицка кивнул.
- Не забудь фотки.
- Не забуду. Разве я упущу возможность лишний раз похвастаться перед тобой? Ладно, пока, Рицка.
- Пока, - он помахал ей рукой, когда она спустилась с крыльца и, остановившись у ворот, оглянулась на него.
Через несколько минут её фигурка исчезла из виду, а Рицка всё медлил и не возвращался в дом. Вот он и остался один. И неизвестно, когда вернётся Сеймей. Интересно, как там мама? Рицка уже настолько привык поить её лекарствами по часам и кормить обедом и ужином, что сейчас он чувствовал себя странно свободным, как будто выпущенным на волю после долгого заточения, и оттого не знающим, чем себя занять.
Когда он поднимался по лестнице в свою комнату, ему казалось, что в нём не осталось больше ничего. Такую усталость и опустошение он не ощущал уже давно. Все разошлись, и больше некому было улыбаться. Раньше после прогулок и маленьких вечеринок с друзьями Рицка всегда возвращался мыслями к Соби. Думал о том, чем Соби занимался без него, а вечером, когда Соби звонил или приходил в гости, Рицка рассказывал о том, как он сам провёл время. Теперь ему некому было рассказать. Теперь ничего не было.
Была только колышущаяся от ветра шторка цвета лаванды, и, глядя на неё, Рицка не думал ни о чём. Не вспоминал свои страшные сны до гибели Соби, не вспоминал, как Соби раздвигал шторки, когда приходил, улыбаясь своей спокойной обаятельной улыбкой. Или когда уходил, обернувшись на прощание, чтобы пожелать спокойной ночи. Рицка не думал ни о чём таком, о чём он был уверен, что будет думать, когда вернётся сюда. И было пусто.
И он провёл кончиками пальцев по столу, смахнув тонкий слой пыли, и лёг на застеленную кровать. В ушах стоял какой-то странный шум, и когда Рицка закрыл глаза, шум стал затихать. Его отяжелевшее сознание тут же провалилось в крепкий сон.
Уже потом сквозь сон он слышал в комнате чьи-то шаги, но, разлепляя непослушные веки, видел только ночную темноту. Он слышал шелест сминаемых простыней, чувствовал, как чьи-то сильные руки приподнимают его, а потом укрывают одеялом его заледеневшие ноги. Но он никак не мог проснуться и не хотел. А потом он чувствовал горячий шёпот Сеймея у самого уха. Сеймей лежал рядом и обнимал его, и Рицке сразу стало тепло. И не хотелось, чтобы он уходил. А Сеймей всё шептал что-то быстро и неразборчиво, так что мальчик смог понять только: «Ты только мой, Рицка, мой». Но Рицка слишком устал и слишком хотел спать, чтобы обратить на это внимание. Он даже не был уверен, было ли это на самом деле, или приснилось ему.
И только утром, собираясь на кладбище, Рицка вспомнил, что так и не написал вчера письма для Соби.
Лилии. Прекрасные белые лилии с шестью заострёнными лепестками, нежные, как будто шёлковые. Рицка просто не мог пройти мимо, когда увидел их в цветочном магазине. Лилии со всей их противоречивой символикой чистоты, невинности и одновременно смерти, так шли Соби. Прекрасные живые лилии, как символ самых чистых и святых чувств Рицки. Для тебя.
- Выбрал? – спросил Сеймей, заметив его остановившийся взгляд и доставая кошелёк.
- Да. Выбрал.
Он хотел бы купить все белые лилии, которые только были в магазине, но Сеймей сказал, что одного букета вполне хватит. А Рицка подумал, что всего того множества цветов, что были в его сердце, он всё равно не сможет подарить.
А потом они шли по заросшей травой тропинке мимо могил, и Рицка попутно читал надписи на мраморных плитах. И он не верил, что среди всех этих чужих и мёртвых людей есть Соби. Он до сих пор не верил и только сейчас понял это. Он видел отражение косых солнечных лучей на мраморе и сам жмурился от солнца, и было очень тепло, так что Рицка снял ветровку и повесил её на руку. И стрекотали цикады. И пели птицы. И где-то здесь был Соби.
Сердце мальчика колотилось, то замирая, когда Сеймей вдруг останавливался, то продолжая бег, когда они шли дальше. В голове стучало только: «Неужели? Неужели наконец-то я здесь? Там же, где ты». Он ведь так долго ждал. И боялся теперь, что ждать ему будет больше нечего.
И вместе с тем в душе поднималось какое-то радостное волнение, как будто он в самом деле собирался встретиться с Соби. Где-то здесь. Здесь. Вот сейчас…
Но когда они остановились возле могильного камня, на котором было начертано «Агацума Соби», Рицка как будто бы хотел идти дальше, потому что ему казалось, что не здесь. Совсем не здесь, где-то дальше, но уж точно не здесь. Он даже удивился, когда прочитал даты: одна – день рождения Соби, а другая – день рождения его самого. И он никак не мог этого понять, пока не вспомнил, что Соби умер как раз в его день рождения.
На самой могиле, тоже поросшей молодой травой, уже лежали цветы. Они были совсем свежие, как будто кто-то принёс их за несколько минут до их прихода. Белые хризантемы. Наверное, от Кио, подумал Рицка.
Сеймей кашлянул, и мальчик вздрогнул. Он сжимал в руках свой огромный букет лилий и как будто не знал, что с ним делать дальше.
- Я не буду тебе мешать, - услышал он голос Сеймея откуда-то издалека. – Пойду прогуляюсь пока.
Рицка опустился на колени и осторожно положил лилии рядом с хризантемами. Свежий ветер подул в лицо, и стало немного прохладно, а Рицку то и дело бросало в жар, и он не мог дышать. Взгляд всё впивался в ровные и словно выжженные и до сих пор горящие строчки «Агацума Соби».
- Привет, Соби, - начал Рицка, как он всегда начинал свои письма. И от волнения крошечные искрящиеся капельки слёз вдруг выступили у него на глазах. – Соби, - повторил он и улыбнулся бледными дрожащими губами. – Соби. Соби.
И он коснулся камня, как будто камень был как-то связан с ним. И камень был холодным. И Рицка вдруг почему-то заплакал ещё сильнее. Безудержно. Безутешно.
А солнце продолжало светить. И небо было голубым и чистым, высоким и холодным. И где-то пели птицы, перелетая с одного дерева на другое, так что слышен был лёгкий шелест их невесомых крыльев. И тоненькие былинки травы и полевых цветов пробивались из-под мягкой рыхлой земли. И шелестела на ветру листва.
А Рицка вдруг как-то успокоился.
Здесь было очень тихо. И природа со своей неторопливой и незаметной жизнью была словно наполнена общим дыханием вечности. И в этом вечном покое не хотелось и не нужно было плакать.
Когда Рицка шёл сюда, он думал, что наконец-то сможет почувствовать Соби. Как будто он был здесь, как будто можно было снова увидеть его. И он так ждал этого момента. В своих письмах, в своих красивых и ярких снах. И время до этой встречи казалось ему бесконечным. Бесконечной плоскостью, среди точек которой он заблудился. И теперь, когда он, наконец, оказался у его могилы, он ясно понял, что Соби здесь нет. Что его теперь вообще нет. Нигде.
продолжение следует...
Глава 3
Время
Время
«Вечность выше нашего понимания. Вечность – это то, чего нельзя коснуться. И когда горячее, бьющееся ещё сердце, соприкасается с вечностью, оно не чувствует ничего кроме холода и пустоты».
Интересно, сколько времени должно пройти, чтобы можно было вспоминать о ком-то любимом, но навсегда потерянном, без боли? Время иногда бывает подобно прямой плоскости, на которой всё существует одновременно. И ты стоишь как будто в стороне и смотришь на эту плоскость, на которой не существует разграничений между тем, что было и тем, что будет. И ты не чувствуешь, что какое-либо событие твоей жизни уже ушло, ты просто смотришь на него, видишь его и улыбаешься ему, потому что оно есть. Есть в этот самый настоящий момент. И это очень хорошо – представлять время в виде такой плоскости. Потому что ты лишен возможности ощутить себя молодым или старым, потерявшим или нашедшим, любящим или утратившим любовь. Потому что ты молод и стар одновременно, и всё в тебе существует одновременно, существовало и будет существовать.
А потом неизбежно происходит какой-то сбой. И ты скатываешься с общей плоскости в одну конкретную точку и уже не способен оглядеться по сторонам. И хорошо, если ты окажешься в точке, где ты молод, любишь и любим, где ты нашёл что-то важное, где ты можешь улыбаться искренне. Но случиться может всякое. Потому что точек в этой временной плоскости множество, и можно крепко-накрепко застрять там, где вечно холодно, пусто и темно во всех комнатах, и остаётся только метаться в отчаянии и тщетно искать утраченный свет, чтобы не прожить остаток жизни в кромешной тьме.
Когда Рицка оказывался сторонним наблюдателем своей жизни, он никогда не смотрел на точки, уходящие в его будущее. Они не интересовали его, как не интересуют человека автобусы, идущие не по его маршруту. Не смотрел он и на прошлое до десяти лет. Потому что те точки были подобны автобусам без номеров, или автобусам, номеров которых он не помнил. Они тоже не были нужны ему. Он хотел остаться только в тех точках, где не утратил ещё уверенности, что едет туда, куда нужно. И с тем, с кем нужно. И он мог часами простоять на своих «остановках», ожидая, когда же прибудет автобус, который отвезёт его туда. И снова и снова он скатывался с временной плоскости и оказывался неизменно здесь.
Здесь – было его реальностью, дальше которой он ничего не видел. В которой он запутался, потеряв все нити, ведущие в мир прежний. Но внешне здесь было так же, как и в любом другом месте. Здесь была весна, было солнце и птицы, прилетающие под окно. И небо здесь было такое же, как и везде. Высокое, вмещающее все оттенки искрящегося синего и переливающегося в солнечных лучах голубого. И воздух здесь нёс в себе все ароматы пробуждающейся природы, зелени, чистоты и свежести утренней росы. И было хорошо. Здесь тоже могло быть хорошо, как это и ни удивительно было для Рицки.
Он возвращался из продуктового магазина с двумя большими, тяжёлыми и больно оттягивающими руки пакетами. В первом была еда, из которой Рицка собирался сварганить какой-никакой ужин на сегодня. Во втором – книги и учебники, которые он набрал в библиотеке. Рицка стал вдруг много читать, даже чуть больше, чем раньше. Он был уверен, что уже наверстал всё, что пропустил в школе и даже больше. Эта неожиданная жажда к знаниям была неусыпной и занимала всё его свободное время. Рицка просиживал долгие ночные часы, погрузившись в чтение, которое позволяло ему забыть обо всём и думать вовсе не о том, о чём ему всё время хотелось думать. В промежутках между своими «уроками» он готовил еду и пролистывал поваренные книги в поисках новых более-менее лёгких блюд, которые он был бы в состоянии приготовить, не порезавшись и не перепачкав всю кухню. Но со временем Рицка не без удовольствия отметил, что ловкость его увеличилась, и он даже стал искать рецепты посложнее.
Сегодня он задумал приготовить саба-но мисони, закупив в магазине свежую макрель и душистый имбирь. Он шёл и думал только о макрели в бобовом соусе, о том, сколько перца нужно будет добавить, чтобы получилось не слишком остро и можно ли обойтись без двух столовых ложек водки, которой у них не было дома, и купить которую Рицка так и не решился.
Не то чтобы ему нравилось готовить. Но ему нравились все эти механические однообразные движения, на которых можно было сосредоточиться и отключить разум.
Но иногда, когда разум включался, Рицка испытывал лёгкое недоумение по поводу своей сосредоточенной практичности. Потому что когда ему сказали, что Соби умер, он был в какой-то степени уверен, как будто знал в глубине души, что тоже умрёт. Зачахнет, не сможет этого вынести. Снова пережить это. Но он жил почему-то. Выбирал в магазине рыбу, которая ему больше нравилась, и со смущённым видом проходил мимо витрин со спиртным, прокручивая в голове список ингредиентов рецепта.
Он выходил из дома раз в неделю, не считая маленьких прогулок по вечерам в саду. Ходил сразу в библиотеку, чтобы сдать прочитанные книги и взять новые, а по дороге обратно забегал в магазин за продуктами на неделю. Иногда во время таких походов он жалел о том, что у него не три руки, потому что, будь у него много рук, он мог бы взять сразу намного больше и выбираться в город реже. Он всё ещё не мог избавиться от неприязни к шуму автомобилей и снующим толпам народа. К тому же теперь на него свалилась новая неприятность. Она проявлялась особенно отчётливо, когда Рицка шёл по улице, погружённый в свои бытовые мысли, а его невидящий взгляд был устремлён под ноги или скользил по фигурам и лицам людей. И тогда в толпе он вдруг замечал высокого юношу в плаще с чёрной меховой оторочкой и развевающимися на ветру светлыми волосами. И Рицка замирал, выхватывая его цепким взглядом и ускоряя шаг. При этом он мог по-прежнему думать о чём-то постороннем, привычном и бытовом. Но когда Рицка догонял его, или когда юноша сам вдруг оборачивался, мальчик с оборвавшимся на миг сердцем отмечал в его лице незнакомые черты, незнакомый взгляд и улыбку. И он уже не мог понять, что так привлекло его в этом человеке минуту назад, потому что у него был совсем не тот цвет волос, не той длины или не того оттенка плащ. И совсем не то лицо. Всё было не то.
И всю оставшуюся дорогу домой в голове Рицки уже не оставалось и следа мыслей о макрели, перце, имбире и водке. Он мог думать только о Соби. Потому что слишком сильна была эта пережитая им минутная надежда, и слишком болезненно последовавшее за ней разочарование. И забыть об этом можно было только включив плиту, нарезав мясо или почистив рыбу, сходив в комнату к маме и позвав её ужинать, а потом закрывшись в комнате и достав из шуршащего и порванного уголками книг пакета потрёпанные томики учебников по психологии.
Но сегодня Рицка забыл о мучительном видении намного раньше, потому что, подходя к дому, завидел кого-то сидящего на крыльце и спрятавшего лицо в коленях. Сначала ему показалось, что это Сеймей, но, подойдя поближе, Рицка разглядел, что на голове у него нет ушек, а чёрные длинные волосы спутаны и разбросаны по плечам. Нисей.
Рицка вздохнул. Пакеты с едой и книгами вдруг показались ему в десять раз тяжелее, чем были, и мальчик удивился, как он их вообще донёс.
Нисей, видимо, услышав его шаги, поднял голову, и вспыхнувший надеждой и ожиданием взгляд потух. Он явно ждал Сеймея. Ну, уж не Рицку точно. А Рицка успел отметить множество мелких кровоточащих царапин у Нисея на лице, ожог на шее от оков и раны на руках. Нисей же, заметив его изучающий взгляд, поспешно спрятал израненные руки за спину и поморщился от боли.
Рицка поставил пакеты на землю, потому что ему уже начало казаться, что суставы его сейчас не выдержат или пальцы оторвутся. В голове была какая-то каша, и среди всех мыслей, связанных с этим новым для него положением Нисея, мелькала одна – о Сеймее.
- Где мой брат? – спросил Рицка.
- Живёхонек, - с неохотой отозвался Нисей и снова поморщился, как будто ему было больно даже говорить. – Ни царапинки. Всё мне досталось, чёрт возьми.
- Пойдём в дом, - сказал Рицка спокойным уверенным тоном. – Я обработаю твои раны.
- Чего?! Не пойду я никуда. Сеймей велел мне дождаться его здесь.
- А ты такой послушный?
- Нет, но… - Нисей замолк, не зная, что значило это «но». Губы его снова скривились, хоть он и старался всеми силами держать лицо и не показывать боль Рицке.
Взгляд мальчика потеплел.
- Вставай же. Я помогу.
Нисей посмотрел на него с какой-то затравленной злобой и обидой, пытаясь при этом подняться на ноги.
- Только не думай, что за это я стану тебя любить. Я ещё помню, как твой дружок сломал мне палец. Так что твоя доброта мне без надобности. Можешь не строить святошу.
- А это и не доброта. Я просто не хочу, чтобы ты заляпал своей кровью моё крыльцо.
Нисей попытался усмехнуться, потому что не знал, что ответить, но вместо этого закашлялся и сплюнул кровь. Он ничем не мог объяснить своего замешательства, разве что тем, что от боли во всём теле он слегка тронулся. Но, как бы то ни было, внезапно в этом смотрящем на него сверху вниз лице, в этих сошедшихся на переносице тонко очерченных бровях, в этих сузившихся тёмных и блестящих глазах, в недрогнувших плотно сжатых губах Нисей на миг увидел Сеймея. И какая-то неведомая сила, которой он не мог дать подходящего определения, заставила его подняться и без единого лишнего звука проследовать за Рицкой в дом.
- Садись на диван! – на ходу бросил Рицка, унося пакет с едой на кухню.
- Не боишься, что заляпаю? – услышал Рицка хриплый вопрос себе вслед.
- Заляпаешь – будешь стирать.
Нисей снова криво ухмыльнулся, представляя себя склонившимся над диваном с тряпкой и мылом в руках. Но тем не менее, усаживаясь, он проследил за тем, чтобы нечаянно не коснуться обивки дивана своими ранами. Он вдруг нашёл какое-то особое удовольствие в подчинении младшему брату Сеймея. Ему хотелось быть послушным мальчиком, и он с любопытством и интересом гадал, на сколько хватит этого его желания.
Рицка вскоре вернулся с переносной аптечкой, замок которой моментально щёлкнул в его ловких пальцах, из чего Нисей сделал вывод, что аптечка и Рицка – близкие друзья. Он также надеялся, что Рицка не только хорошо открывает аптечку, но и умеет делать безболезненные перевязки. Он устал от боли. Голова кружилась, и Нисей боролся с мучительным желанием лечь и закрыть глаза. Но, наблюдая за чётко отмеренными движениями Рицки, он на какое-то время отвлёкся. Он смотрел, как в тонких изящных пальцах мальчика щёлкают и звенят ножницы, отрезая бинты одним движением – раз и ещё раз – и тонкие полоски для повязки падают друг на друга. Смотрел, как эти же пальцы отрывают маленькие кусочки ваты, откупоривают пузырёк с йодом, отчего в нос сразу ударяет резкий запах спирта. Ему очень нравилось смотреть.
- Давай руки, - сказал вдруг Рицка, и Нисей невольно вздрогнул, приходя в себя и снова ощущая боль и недоверие. – Ну, давай же! Испугался, что ли?
Нисей неуверенно протянул руку и прошептал:
- Смотри у меня. Если будет больно, пожалеешь, что привязался со своей помощью.
- Не волнуйся. Больно не будет, - всё так же спокойно ответил Рицка, и Нисей почему-то ему поверил.
- А у тебя, я вижу, большой опыт в этом деле, - сказал он, сморщившись в болезненном ожидании, когда вата коснётся ран. – Мамаша колотила? Или тренировался на Агацуме?
- Всякое бывало, - ответил Рицка. Лицо его даже при упоминании о Соби осталось непроницаемо.
Нисею захотелось поколебать эту непроницаемость, чтобы хоть как-то развлечься во время скучного процесса перевязки.
- Страдаешь по нему? – спросил он и добавил, чуть прищурившись. – Любил его?
Рицка поднял на него холодный взгляд, и Нисей понял, что так просто его не расколоть.
- Страдаю я или нет, люблю или нет – не твоё дело, Акаме. И обсуждать с тобой Соби я не собираюсь. А если будешь слишком много болтать, я могу нечаянно сделать резкое и неосторожное движение.
- Ай! – пискнул Нисей, потому что ватный тампон, пропитанный йодом, вдруг обжёг открытую рану. Продолжать разговор про Агацуму у него пропало всякое желание.
В тишине Рицка благополучно закончил обработку и перевязку рук и собирался перейти к порезам на лице, как вдруг входная дверь хлопнула, и в прихожей появился Сеймей. Картина, представшая перед ним, видимо, настолько поразила его, что лицо его утратило привычное невозмутимое выражение, и в глазах сначала отразилось недоумение, а потом молниеносно – брезгливая злость.
- Что здесь происходит?! – воскликнул он. – Нисей, как это понимать?
- А... я… просто… - Нисей замялся, потому что и сам понятия не имел, что происходит, а всегдашнее его остроумие на этот раз не соизволило явиться.
- Это я попросил его зайти, - сказал Рицка.
Но Сеймей, похоже, и слышать ничего не хотел. Он подошёл к Рицке, схватил за руку и дёрнул так резко, что запястье обожгла боль.
- Ты не должен был прикасаться к нему! – прошипел Сеймей мальчику в ухо. Губы его искривились в отвращении, которого он не мог сдержать, когда увидел пропитанные кровью куски ваты. – Что он наговорил тебе? Он тебя не трогал?
Рицка с неожиданным для него самого раздражением вырвал руку.
- Да не было ничего!
А Нисей, даже если бы и хотел обидеть его, был просто не в состоянии это сделать.
- Иди вымой руки! – продолжал Сеймей. – А лучше весь вымойся.
- Я ещё не закончил перевязку!
- Даже не думай об этом! Ужасно, это ужасно, Рицка. С тобой точно всё в порядке?
- Да, конечно, в порядке!
Он вдруг разозлился, потому что ему надоело распинаться перед ними, и на вопрос «Что он вообще здесь делает?» он не мог подобрать нормального ответа. Ему хотелось только плюнуть на них обоих и запереться в комнате с книжкой. А потому он захватил стоящий у дивана пакет с учебниками и, нарочито громко топая, стал подниматься по лестнице.
Но, уже вернувшись в свою комнату, он вдруг вспомнил, что забыл убрать макрель в холодильник. Возвращаться обратно жуть как не хотелось, и, ругая всех на свете, Рицка пошёл по коридору к лестнице. Но, случайно услышав разговор Нисея и Сеймея, мальчик замер и невольно прислушался. Нисей за что-то оправдывался, и Рицка удивился, потому что ему ни разу не доводилось видеть Нисея оправдывающимся или хотя бы признающим свою вину за что-либо. А в голосе брата он услышал те неприятные визгливые нотки, царапающие нервы и слух, которые появлялись, когда Сеймей был предельно зол.
- Запомни раз и навсегда, что если ты проболтаешься, я плюну на всё и придушу тебя собственными руками! – говорил Сеймей.
- Собственными не придушишь, - резонно возразил Нисей.
- Да какая разница! Просто запомни, что если ты хоть попытаешься открыть рот при нём, это будет последнее, что ты скажешь в своей жизни!
- Ну-ну, расслабься. Чего так орёшь? У меня уже голова раскалывается! Не собираюсь я ничего говорить.
Рицке, собственно, было всё равно, что за секреты могут быть у этих двоих. И, даже если его и задело наличие тайн у брата, да ещё и таких тайн, за которые он мог убить, Рицка даже себе в этом не признался. Он только повторял про себя, что не знает ничего и знать не желает. Что ему всё равно.
Он хотел думать только о макрели в остром бобовом соусе, о том, что в семь ему нужно будет поднять маму, чтобы дать ей лекарство и о том, как уговорить её выпить его, если она будет не в духе. А всё остальное его не касалось. Потому что всё остальное было действительно грязью, в которой ему не хотелось пачкаться снова.
* * *
Когда голоса в прихожей стихли, Рицка посмотрел на часы и собрался идти готовить ужин. Он как раз дописал письмо для Соби и смотрел отсутствующим немигающим взглядом на ровные строчки иероглифов, задумавшись о чём-то.
Он продолжал писать Соби каждый день с неизменной регулярностью, и, если случалось закрутиться днём в делах, Рицка тратил на написание время от своего сна, причём в такие дни его послания обычно выходили длиннее и подробнее, как будто мальчик чувствовал за собой вину за то, что не нашёл на это время. Он очень боялся, что однажды просто забудет написать такое письмо. А потому хватался за ручку с горячностью и смешанным чувством стыда и радости. А когда заканчивал писать и выпускал ручку из онемевших пальцев, он уже не боялся забыть, потому что Соби занимал в его мыслях, сознательных и бессознательных, центральное место, и был с ним всегда, чем бы Рицка ни занимался – говорил ли он с соседскими ребятами, шёл в библиотеку или выбирал продукты в супермаркете.
Рицка убрал конверт в ящик стола, положив его поверх стопки таких же писем. Как и всегда, в этот момент он ощущал удовлетворение, а вместе с ним какую-то жадность и тоску, которую невозможно было утолить ничем. И только повседневные заботы могли помочь ему не думать о ней.
Он уже вставал со стула, когда в комнату постучали. А потом, не дождавшись его ответа, Сеймей приоткрыл дверь и проскользнул внутрь. Рицка смотрел на него в ожидании и недоумении. Сеймей уже давно не приходил к нему.
- Ты занят? – спросил он. – Можно с тобой поговорить?
Рицка удивился ещё больше и только кивнул.
Сеймей оглядел комнату бегающим взглядом, как будто ища поддержки, и, не найдя ничего, вдруг бросился к Рицке, упал на колени и порывисто обнял. Рицка покачнулся и ухватился рукой за спинку стула. Пятна еле заметного румянца выступили на его щеках.
- Сеймей! Встань! Ты чего делаешь?
- Я был сегодня резок с тобой, - отозвался Сеймей громким горячим шёпотом. – Но я так испугался, когда увидел тебя с этим ужасным человеком. Это я виноват, что вы с Акаме встретились. Это я допустил… Прости меня, Рицка. Прости, прости. Ты простишь меня? Ведь простишь?
Рицка стоял, оцепенев и вцепившись в спинку стула. В его широко распахнутых глазах не отражалось ничего.
- Перестань. Я не сержусь, Сеймей.
- Правда? И ты не будешь сердиться несмотря ни на что? Что бы я ни сделал? Ты ведь простишь меня всё равно?
- Сеймей, ты опять что-то натворил? – голос Рицки похолодел, и Сеймей в ответ обнял его крепче.
- Простишь? – повторил он с такой настойчивостью, что Рицке ничего не оставалось, кроме как со вздохом согласиться.
- Конечно, я прощу тебя, Сеймей. Ты же знаешь, как я люблю тебя.
- Любишь? – это слово прозвучало из уст Сеймея как что-то омерзительное. – Любишь? Больше, чем его?
Рицка вздрогнул. Если с Нисеем он мог сохранить невозмутимость, не позволив тому проникнуть в его личное пространство боли и памяти, не позволив коснуться своей раны наглыми пальцами, то с Сеймеем это не получалось. Сеймей по-прежнему имел огромную власть над ним. И его боль Рицка чувствовал как свою собственную. Но сейчас ему совсем не нравился этот разговор, не нравилось, что Сеймей прижимает его к себе так крепко, что становилось больно. И откуда-то начал подниматься уже казалось бы забытый им страх, и хотелось только, чтобы Сеймей разжал руки и дал ему воздуха.
- Молчишь? – шептал Сеймей. – Значит, его сильнее любишь? Значит, ты не страдал так, когда узнал, что я умер? Значит, сейчас ты страдаешь сильнее?
Рицка судорожно хватал ртом воздух.
- Сеймей, пусти! Мне больно! – он попытался дёрнуться, но Сеймей не разжимал объятий. – Я не понимаю, чего ты хочешь от меня! – кричал Рицка. – Я люблю тебя, просто люблю! Я не знаю, что значит твоё сильнее или слабее! – на глазах его выступили слёзы отчаяния, бессилия и боли. Он вспомнил, как в тот день, в машине, Соби спрашивал его о любви.
Сеймей вдруг разжал руки, посмотрел на перепуганное бледное лицо мальчика, на его дрожащие губы и поблёскивающие капли на ресницах, и тут же сам пришёл в ужас.
- Прости! Я снова сделал тебе больно! Прости, прости, Рицка, это всё оттого, что я слишком сильно люблю тебя.
- Вот и успокойся уже! – с облегчением выдохнул Рицка, отступая на шаг назад.
Сеймей так и остался сидеть на полу, как будто раздавленный, уничтоженный чем-то. Рицка жалел его, но не понимал, в чём он виноват и что должен сделать, чтобы успокоить его.
- Я вообще-то другое пришёл сказать, - проговорил Сеймей тихо. – Я хотел сказать, чтобы ты собирал вещи, потому что завтра мы поедем в Хаконэ.
Глаза мальчика заблестели, но он подавил радостный вздох и постарался сделать вид, что ему всё равно, хоть ему и неприятно было это притворство.
- А мама? – спросил он.
- Мама… - повторил Сеймей отсутствующим тоном, как будто не понимал, о чём его спрашивают, но тут же очнулся, посмотрел снова на Рицку и встал на ноги. – Я говорил сегодня с врачом.
- И? – Рицка уже знал, что Сеймей сейчас скажет что-то ужасное, но всё же надеялся, что самые худшие его ожидания не оправдаются.
- Доктор рекомендует поместить маму в клинику, - Сеймей сказал это так, как будто мама была вовсе не мамой, а, скажем, какой-нибудь цветочной вазой, которую нужно было «поместить» с подоконника на тумбочку. И хоть Рицка и знал давно, что Сеймей не любит маму, такое равнодушие до глубины души задело его.
- Что это значит? В какую ещё клинику? В психушку, что ли?!
- Рицка, не выражайся так, пожалуйста.
- А как это ещё можно назвать?!
- Это реабилитационная клиника, Рицка. Мама будет там под надёжным присмотром. За ней будут хорошо ухаживать. Или, может, ты собираешься до конца дней страдать из-за её болезни и прислуживать ей?
Рицка так растерялся от этого ужасного слова «прислуживать», что даже не знал, что возразить. Он думал, что это называется «заботиться», и ему нравилось заботиться о маме, потому что он любил её и не считал это таким уж тяжёлым трудом или невыполнимой обязанностью.
- Ты ведь уже взрослый, Рицка. И ты должен понимать, что она обуза для нас. Мы не можем постоянно таскать её с собой. К тому же ты должен понимать, что мама страдает, зная, что она обуза. В клинике ей будет лучше. Хотя бы потому, что там за ней будет постоянный медицинский контроль, ведь, случись с ней что дома, мы можем не успеть помочь.
Сеймей говорил очень убедительно, и с последним доводом Рицка даже готов был согласиться, но он не думал, что мама считает себя обузой. Она любила их обоих и любила бывать с ними рядом, и если раньше она воспитывала их и заботилась о них, то разве не естественно, что теперь их очередь позаботиться о ней? Рицка никак не мог понять этого, а Сеймей продолжал:
- Ты ведь хочешь поехать в Хаконэ? Хочешь побывать на его могиле? И мама мешает тебе, ты должен это понять. Ничего страшного, если она побудет пока в клинике, а когда у нас появится возможность, мы снова заберём её домой.
И это было последним доводом, заставившим губы Рицки произнести одно-единственное слово «хорошо», безвозвратно выпустив его на волю. И последующее облегчение, которое он увидел в глазах Сеймея, тоже неприятно поразило его. Рицка спросил, прищурившись и отступив ещё назад:
- Зачем ты хочешь вернуться в Хаконэ? Только не говори, что ради того, чтобы сводить меня к могиле Соби.
Сеймей улыбнулся.
- С каких пор мой маленький Рицка не доверяет мне? – и, зная, что Рицка не ответит, продолжал. – Но ничего, я это заслужил. Правильно делаешь, что не доверяешь. Взрослеешь. В этом мире действительно мало кому можно доверять. И ты прав, у меня есть дела в Хаконэ, к которым могила моего бойца не имеет никакого отношения.
Что-то оборвалось и со звоном разбилось у Рицки внутри, когда он услышал это так редко произносимое, но такое весомое словосочетание «моего бойца». Всё правильно, Сеймей. Даже после смерти Соби принадлежит тебе.
- Я не могу рассказать, какие у меня там дела, - сказал Сеймей, и хоть губы его и продолжали улыбаться, глаза оставались холодны. – Надеюсь, ты понимаешь, почему. Но, что бы я там ни делал, ты должен помнить, как сказал, что любишь меня. А если любишь, то простишь всё. Так ведь, Рицка?
- Да, - тихо ответил мальчик.
И когда Сеймей ушёл, неприятное впечатление всё не отпускало его. Он был уверен, что ответил правильно, что любит Сеймея, и что простит ему любую подлость, но ему не нравилось то усилие, с каким ему дались эти слова. Как будто всё-таки он не до конца верил этому, как будто слова эти были какими-то неправильными, отвратительными и не имевшими ничего общего с любовью в лучшем и самом чистом понимании этого слова. Как будто он солгал, а Сеймей подтолкнул его на эту гнусную некрасивую ложь. Хотя Рицка и сам не был уверен, где заканчивалась его искренность, и начиналось это неприятное чувство, последовавшее за его ответом «да».
Сеймей снова победил его. Неизвестно как, и каким образом, но он снова заставил Рицку почувствовать себя маленьким, слабым, скованным какой-то непонятной ему любовью, которая ограничивала его внутреннюю свободу одним единственным вопросом: «Ты простишь меня, Рицка?». Сеймей всегда умел его ограничить, всегда имел власть над ним, но впервые это так сильно не понравилось Рицке. Он не был слаб. Ему не нужна была защита. И он не был маленьким. Но и показать свою силу он по-прежнему не умел, всё боясь ранить, обидеть тех, кого любил. Он не понимал, как можно быть сильным, не причиняя боли. Но быть слабым и побеждённым тоже больше не хотел.
Его рука невольно потянулась к висящей на шее цепи и крепко сжала её, ощущая, как холодный острый металл впивается в кожу.
* * *
Когда Рицка расставался с мамой, он вдруг ясно осознал, что это навсегда. Что не заберут они её домой, когда появится возможность. Потому что возможность эта не появится. Потому что Сеймею мама всегда будет мешать. Мешать властвовать над ним безраздельно. И что это он, Рицка, виноват во всём, потому что позволил себе согласиться, позволил себя так глупо обмануть. Потому что за ним было последнее слово, и он вынес маме этот последний приговор, который нельзя уже было отменить. Но он успокаивал себя тем, что не согласись он на это, Сеймей мог бы найти другой способ, как сделать так, чтобы мама не мешала ему.
Рицка думал, что мама очень расстроится, и будет плакать, но на пороге клиники она вела себя очень спокойно и даже улыбалась и всё время говорила что-нибудь вроде:
- Какое красивое место! Если мои любимые мальчики говорят, что мне здесь будет хорошо, значит, действительно будет! Какие здесь замечательные деревья и трава такая зелёная! А воздух-то! Чистый-чистый! Рицка, мальчик мой, дай я скорее обниму тебя! Ты ведь будешь навещать свою маму, пока она не поправится?
И она обнимала его, и Рицка прижимался к ней, вдыхая тёплый и родной мамин запах, и его душили слёзы, которым он не мог, не имел права дать волю.
- Прости меня, мама, - шептал он. – Прости.
И она не понимала, за что он извиняется, а он чувствовал себя виноватым, бесконечно виноватым перед ней. И он знал, что свою вину ему ничем не искупить, не исправить. И так не хотелось отпускать её и оставлять здесь одну, с этими чужими равнодушными людьми.
Мама, мама, как я хотел бы сделать так, чтобы ты никогда больше не страдала. Ты так устала уже страдать. А я бессилен что-либо изменить. Прости, я так люблю тебя. Прости.
И говоря ей последнее «пока», Рицка улыбался. Он знал, что его улыбка радует маму, а ему так хотелось, чтобы она радовалась. Если он может сделать хоть что-то для этого, то сделает не задумываясь. Улыбнуться – это так мало. Ничтожно мало, но когда это вызывает улыбку в ответ, это сразу же становится чем-то важным, огромным и значительным.
* * *
В большой сумке через плечо только бумажный пакет с фотографиями, фотоаппарат и письма для Соби. Это были три вещи, без которых Рицка теперь боялся лишний раз выходить из дома – настолько дороги они были ему. В кармане потёртых джинсов телефон. Цепочка не шее. Это было всё, что ему хотелось забрать с собой. Остальное, ещё более важное, было внутри и было памятью. А больше ничего и не нужно.
Когда они вернулись в Хаконэ, погода стояла почти летняя. Чистый, чуть влажный воздух, отливающая свежестью и силой в лучах солнца молодая зелёная листва. Мягкие и тоненькие былинки травы, на которые так приятно было ступать, что хотелось разуться и побежать босиком.
Рицка с щемящей болью отмечал внимательным жадным взглядом все знакомые места, мелькающие за стеклом такси, везущего их к дому. К дому. Да, именно здесь был его дом, потому что дом там, где сердце. Потому что здесь его воспоминания оживали, расцветали всеми красками прошлой жизни и прошлого счастья. Потому что здесь он встретил Соби.
- Ты доволен, Рицка? – спросил Сеймей, видимо, заметив его оживление.
Рицка отвернулся от окна. Ему неприятно было, что брат заметил его радость, как бывает неприятно, когда чужой человек прикасается к чему-то святому для тебя. Но Сеймей ведь не был чужим. И от этого было ещё более неприятно.
- Да, - ответил он. – Я очень рад вернуться сюда.
Сеймей улыбался, кажется, искренне, и Рицке стало немного легче.
- Позовёшь сегодня друзей? – всё с той же тёплой улыбкой спросил Сеймей и потрепал его по волосам. – Они, наверное, соскучились по тебе.
- Наверное, - отозвался Рицка, и ему вдруг очень захотелось обнять брата, как будто для того, чтобы поверить в его существование. Поверить в то, что это его любимый брат Сеймей, в то, что он настоящий, в то, что он тоже любит его. Притвориться хоть на минуту, что не было всего этого кошмара, от которого, Рицке казалось, он никогда не проснётся. Поверить в то, что Сеймей не совершал всех тех ужасных вещей, отпечатавшихся на сердце мальчика болезненными напоминаниями о том, что всё, во что он верил, оказалось ложью.
Когда они подъезжали к дому, Рицка увидел кого-то стоящего у ворот. Он прищурился и разглядел тоненькую фигурку девушки, которая читала надпись на почтовом ящике.
Такси остановилось, и пока Сеймей расплачивался и что-то говорил таксисту, Рицка выскользнул из машины и пошёл к девушке. Она же, услышав скрежет шин по гравию и чьи-то шаги, тут же обернулась, хотя Рицка и так уже почти был уверен, что это Осаму. И он не ошибся.
- Рицка! – воскликнула она, как будто не верила, что на самом деле видит его.
- Осаму! – улыбнулся он, просияв.
С того времени, когда он видел её последний раз, она вытянулась и похорошела, а также Рицка отметил, что её грудь выросла, и даже смутился от этого, неловко обнимая девушку.
- Я слышала, ты попал в какую-то ужасную аварию! – говорила она. – Что ты чудом остался жив, а твой друг погиб! Я так испугалась, хотела бежать к тебе, но мне сказали, что ты переехал в Токио, а я всё равно не верила… Я так поздно обо всём узнала! А ты как всегда уехал не попрощавшись! Ну что, как ты? Здоров? Ох, как же я рада, что всё-таки пришла сюда!
Рицка улыбался. Ему нравилось смотреть, как быстро она говорит, сбиваясь от радостного волнения, как приветливо виляет пушистым чёрным хвостиком. Она всё-таки осталась такой же милой, какой он её запомнил.
Он услышал сзади шаги и голос Сеймея:
- Я же говорил, что твои друзья скучали по тебе!
- Здравствуйте, Сеймей-сан! – сказала Осаму, увидев его. А Рицка снова невольно залюбовался на её ослепительную искреннюю улыбку и подумал, что хотел бы он тоже уметь так улыбаться брату. Как он мог улыбаться раньше, не зная всего этого.
Увидев сумки с вещами в руках Сеймея, Осаму тут же вызвалась помогать, и Рицка тоже опомнился и побежал открывать дверь дома. Внутри него как будто поднималось какое-то радостное нетерпение и волнение. Ему хотелось скорее забежать в дом, пройтись по всем комнатам. Снова на миг окунуться в тот мир, где ещё не было всего этого. Хотелось коснуться мебели, провести рукой по стенам, чтобы хоть немного успокоить эту жадную невыносимую тоску от осознания, что того, чего он больше всего желает, он уже не сможет коснуться.
Пока они раскладывались и распаковывались, Сеймей как всегда был вежлив и приветлив с гостьей, а Рицка всё никак не мог понять, почему это так раздражало его. Раньше ему хотелось научиться у Сеймея его коммуникабельности, а теперь он вдруг увидел, как холодно блестит его взгляд, увидел его лицемерие, и ему захотелось закричать: «Прекрати! Остановись!».
Сеймей бросил беглый взгляд на наручные часы и сказал:
- Это очень удачно, что вы тут вдвоём. Значит, Рицка не будет скучать, пока я отлучусь по делам. Можешь позвать ещё кого-нибудь. Только ведите себя прилично.
Рицка заметил оттенок презрения в его голосе и тут же встряхнулся. Наверное, у меня уже паранойя, подумал он.
Он думал, что действительно не хочет знать, какие дела могут быть у Сеймея. Он так думал. Но теперь почему-то подумал, что мысль об этих делах отравит ему весь вечер.
Когда Сеймей ушёл, и Рицка, проводив его, вернулся в гостиную, Осаму спросила тихо:
- Как ты, Рицка? Устал? Выглядишь не очень. Похудел сильно. Если хочешь побыть один, я могу уйти.
Но Рицка наоборот не хотел оставаться один в этом пустом доме, полном призраков его прошлого. И он был благодарен Осаму за понимание и чуткость.
- Спасибо, со мной всё нормально, - сказал он. – Я действительно был бы рад повидаться с друзьями.
- Это хорошо! Тогда можно позвать ту девочку, Юйко? Она ведь твоя подруга, кажется.
Рицка изобразил недовольство:
- Тогда я позову ещё и Яёя! Не хочу, чтобы две девчонки снова сговорились против меня!
- Я всего лишь показала ей твои фотки! – в том же тоне возразила Осаму. – И ещё покажу, если будешь вредничать! У меня их куча!
Рицка не мог не рассмеяться. Ему было хорошо.
- Идёт, я не буду вредничать. А ты не показывай фотки.
- Так что? Звонишь друзьям?
- Да… Только надо бы приготовить что-нибудь вкусное. А дома ничего нет.
- Без проблем! Я помогу! Давай сбегаем в магазин! А ты умеешь готовить?
- Ну, немного, - Рицка смутился.
- Здорово! И меня научишь заодно.
Из магазина они возвращались с двумя полными пакетами всякой вкуснятины, большую часть которой составляли сладости. Осаму расспрашивала его о четырёх месяцах жизни в Токио, но, видя, что Рицка неохотно рассказывает об этом, переключилась на разговоры о себе. Рассказала, что заняла первое место в школьном фотоконкурсе, и что не собирается останавливаться на достигнутом. Обещала принести свои лучшие работы, а Рицка сказал, что посмотрит их с удовольствием. В последнее время его увлечение фотографией отошло на второй план, и он окончательно переключился на психологию и литературу. Но ему было приятно вспоминать то время, когда его жизнь состояла из прогулок с фотоаппаратом вместе с Осаму, а также из постоянного обмена фотками на память.
- А помнишь, как я хотела поймать в кадр летящих чаек и чуть не свалилась в воду со скалы? – весело спросила Осаму, размахивая пакетом.
- Помню! И свалилась бы, если бы я не поймал тебя! – с гордостью заявил Рицка.
- Ага, а потом ты так жутко на меня ругался! А я обозвала тебя злюкой. Здорово было, да?
- Да, здорово.
- А знаешь, после того, как ты переехал, я так толком ни с кем и не подружилась. Ты очень отличался от других ребят. А сейчас ещё сильнее отличаешься, - в её больших тёмных глазах блеснул лукавый огонёк.
- Да ну? – не поверил Рицка. – Неужто так отличаюсь?
- Угу. Они все ещё глупые детишки по сравнению с тобой.
Рицка вздохнул. Неужели? Он так мечтал когда-то повзрослеть, и он был уверен, что однажды, когда такое случится, он вдруг сразу это поймёт и сможет сказать с уверенностью и гордостью: «Я взрослый теперь!». Но получилось так, что ему об этом говорили другие. Сам же Рицка ничего не замечал, потому что ему казалось, что никаких особых и значительных изменений в нём не происходит.
- Ты стал такой красивый, - продолжала Осаму. – Раньше ты был милым, а теперь очень красив. И если бы я не была твоей подругой, я бы обязательно влюбилась в тебя, - она засмеялась.
- Да вот ещё! Не верю! – Рицка подхватил её смех.
На ужин они собирались приготовить лосося в сладком соусе «Якитори», а на десерт купили уже готовые вагаси. Рицка ужасно проголодался, пока они выбирали всё это, а потому процесс готовки был ещё более увлекательным и заманчивым.
А Осаму, хоть и сказала, что готовить не умеет, здорово помогла ему, не переставая рассказывать различные весёлые и интересные события своей жизни. Пустая мрачная кухня сразу ожила, и Рицка уже не вспоминал свой последний ужин здесь, когда они праздновали день рождения. Теперь это была как будто бы совсем другая кухня, светлая и просторная, наполненная радостным звоном посуды и множеством вкусных запахов.
И Рицке, привыкшему готовить в одиночестве, очень нравилось наблюдать за маленькими успехами и неудачами подруги, очень нравилось, что она помогает ему. Ему давно никто не помогал, и он, возможно, только сейчас осознал, как устал от этого.
Пока Осаму возилась с соусом «Якитори», зачитывая текст рецепта вслух, Рицка отлучился позвонить друзьям. И первой он позвонил, конечно, Юйко. Она сначала не поверила, что слышит его голос, и ещё больше не поверила, что он вернулся, и никак не могла понять, куда он её зовёт. Рицка слышал, как она плачет. И он не умел, не знал, что сказать ей, чтобы она успокоилась. Он только чувствовал, как ей было больно. И эта её боль, как и боль всякого, кого он очень любил, оседала в его сердце тяжестью и горечью всего того, чего он уже не в силах был изменить.
* * *
Рицка и сам не знал, чего он ждал от этого вечера. Он знал только, что хочет увидеть всех, почувствовать, что они всё-таки по-прежнему живы. Он также знал, что если останется один в своей комнате, обязательно расплачется. И он одновременно хотел и боялся этого. А потому откладывал момент своего одиночества. А ещё потому, что уже очень устал от бесконечных слёз.
Когда он снова увидел Юйко, в сердце разлилось приятное тепло, а в следующую секунду она уже едва не сбила его с ног. Её пылкость нисколько не уменьшилась. А грудь, к слову, кажется, ещё увеличилась, но Рицка уже не смутился, а только побоялся задохнуться. А ещё с удивлением обнаружил, что последняя пара сантиметров их разницы в росте исчезла, и теперь он был даже чуть выше неё. Это тоже приятно удивило его.
Яёй также не отставал и выровнялся с ней по росту. И Рицка был рад ещё и за него. Он смотрел на его чуть смущённую, но искреннюю улыбку, смотрел в огромные, наивные и светлые глаза Юйко и осознавал, как сильно он соскучился по друзьям. Они были живыми. Не просто болезненными воспоминаниями, а живыми и любимыми людьми, которые ещё могли быть с ним рядом. И их можно было обнять, и они были тёплыми, а Рицка уже так отвык от этого, что это казалось ему почти чудом, невыносимым счастьем, которого он не заслуживал. Счастьем, от которого почему-то хочется плакать.
- Я слышала про Соби-сана, - сказала Юйко тихонько ему на ухо. Забота, нежность и сожаление в её голосе полоснули незаживающую рану тонким холодным лезвием. – Мне так жаль. Я знаю, вы были очень близки, так что прими мои искренние соболезнования, Рицка-кун.
- Спасибо, - так же тихо отозвался Рицка. Он сказал это машинально, думая даже не о Соби, а о том, что Юйко наконец-то избавилась от последних остатков привычки говорить о себе в третьем лице.
На присутствие Осаму она отреагировала спокойно и даже обрадовалась, а Осаму в свою очередь любезно позволила ей называть себя просто «Осаму», а не «Камидзука-сан».
- Как вкусно тут у вас пахнет! – воскликнула Юйко, заглядывая на кухню в радостном предвкушении.
- Это всё Рицка! – улыбнулась Осаму ободряющей улыбкой, и Рицке почему-то захотелось поблагодарить её за это.
- Не может быть! Ты научился готовить?! – с завистью и восхищением спросил Яёй.
- Не научился, но учусь, - ответил Рицка. Он боялся, что они снова вспомнят про Соби, но они не вспомнили, видимо, потому что не думали о нём двадцать четыре часа в сутки, как он. А может, просто не хотели расстраивать Рицку.
Они расположились за кухонным столиком, который Рицка накрывал сам, велев Осаму не суетиться и отдохнуть. Рицка потребовал, чтобы друзья рассказали обо всём, что случилось в школе, но это было лишним, потому что они и так болтали об этом без умолку, перебивая друг друга.
- Я получила высший балл по каллиграфии! – похвасталась Юйко. – А ещё сдала на отлично все физкультурные нормативы!
- Я тоже на отлично! – поддакнул Яёй. – Только с отжиманием не вышло.
Рицка всё смотрел на них и не мог оторваться. Как будто они загипнотизировали его своей живостью и весёлостью. Он всё никак не мог поверить, что жизнь их продолжалась, шла своим чередом, и каждый день они ходили в школу, тренировались в каллиграфии и бегали наперегонки, обедали в школьной столовой и ходили на курсы после уроков. Всё это было похоже на отголоски какого-то другого далёкого мира, о существовании которого Рицка вдруг вспомнил.
- А ты когда вернёшься в школу, Рицка-кун? – спросила Юйко. – Ты ведь вернёшься?
- Я… я не знаю, - вздохнул Рицка, хотя ему очень хотелось бы успокоить её и сказать, что он вернётся и никуда больше не уедет. – Я не знаю, надолго ли мы задержимся в Хаконэ, - ответил он, не глядя ей в глаза. – В Токио ведь осталась мама, а я… должен буду навещать её.
Юйко, Яёй и Осаму очень расстроились, но постарались не подавать виду, напуская на себя ещё большую весёлость. За десертом они уже забыли обо всём грустном и гнетущем, что ещё оставалось, и снова болтали о пустяках и вспоминали те объединяющие их моменты совместного времяпрепровождения и совместного детского счастья, которое они когда-то делили между собой. И Рицка всё улыбался, улыбался не переставая и думал, что давно ему не было так хорошо, тепло и уютно. И спокойно. Как будто все, кого он любил снова были с ним. Почти все.
- А давайте сходим куда-нибудь все вместе на выходных! – предложила Юйко, когда пришло время расходиться. – Хотя бы на пикник в парк! Погоду обещают отличную! А, Рицка-кун?
- Конечно! – улыбнулся Рицка. Ему действительно хотелось сходить. – Хорошая идея. А ты как, Осаму?
Она тряхнула копной чёрных, блестящих в электрическом свете волос, и подмигнула ему:
- И я. Я же обещала показать тебе свои шедевральные фотки.
Юйко заинтересовалась фотографиями, и они поговорили ещё немного о победе Осаму в конкурсе. А потом Юйко и Яёй засобирались домой, поспешно благодаря за вкусный ужин. Осаму вызвалась помочь Рицке помыть посуду после их ухода, и Юйко бросила на нее странный взгляд, как будто пожалела, что не она догадалась до этого.
- Тебе не страшно будет добираться домой? – спросил Рицка у Осаму, когда друзья ушли.
- Нет! Что ты! Я же на автобусе. А темнеет сейчас поздно.
Осаму мыла тарелки и на все возражения Рицки отвечала повелительным свирепым взглядом:
- Сиди! Ты и так выглядишь больным! Сильно устал?
Рицка неопределённо пожал плечами. Его начало клонить в сон.
Осаму вдруг улыбнулась игривой улыбкой.
- А ты не заметил никаких перемен в своих друзьях? – спросила она.
- Перемен? – мальчик зевнул. – Ну, Яёй стал выше…. А Юйко перестала говорить о себе в третьем лице, как маленькая.
- А ещё?
- А что ещё? Не знаю.
- Да быть не может! Это же было видно даже слепому! Ты что, не заметил, как они смотрят друг на друга? Если они ещё не объяснились друг другу в любви, то это дело пары дней!
- Да ну?! – Рицка сразу проснулся.
- Эх ты! – она засмеялась. – Вот что значит мужчина! Ничего-то вы не видите!
- Много-то ты понимаешь! – надулся Рицка.
Она как будто не заметила обиженного выражения его лица и продолжала улыбаться чему-то своему, вытирая тарелку полосатым вафельным полотенцем.
- Я очень рада за них, - сказала она.
- Я тоже, - тихо отозвался Рицка. Он действительно был рад, но в то же время как будто ещё острее почувствовал своё одиночество. Он уже, наверное, не сможет радоваться как они. Слишком много было потерь и слишком велики они были и слишком тяжелы, как камни, беспрестанно утягивающие его на дно, несмотря на все его отчаянные попытки всплыть на поверхность.
- Ну что, до выходных? – спросила Осаму, когда они прощались на пороге.
Рицка кивнул.
- Не забудь фотки.
- Не забуду. Разве я упущу возможность лишний раз похвастаться перед тобой? Ладно, пока, Рицка.
- Пока, - он помахал ей рукой, когда она спустилась с крыльца и, остановившись у ворот, оглянулась на него.
Через несколько минут её фигурка исчезла из виду, а Рицка всё медлил и не возвращался в дом. Вот он и остался один. И неизвестно, когда вернётся Сеймей. Интересно, как там мама? Рицка уже настолько привык поить её лекарствами по часам и кормить обедом и ужином, что сейчас он чувствовал себя странно свободным, как будто выпущенным на волю после долгого заточения, и оттого не знающим, чем себя занять.
Когда он поднимался по лестнице в свою комнату, ему казалось, что в нём не осталось больше ничего. Такую усталость и опустошение он не ощущал уже давно. Все разошлись, и больше некому было улыбаться. Раньше после прогулок и маленьких вечеринок с друзьями Рицка всегда возвращался мыслями к Соби. Думал о том, чем Соби занимался без него, а вечером, когда Соби звонил или приходил в гости, Рицка рассказывал о том, как он сам провёл время. Теперь ему некому было рассказать. Теперь ничего не было.
Была только колышущаяся от ветра шторка цвета лаванды, и, глядя на неё, Рицка не думал ни о чём. Не вспоминал свои страшные сны до гибели Соби, не вспоминал, как Соби раздвигал шторки, когда приходил, улыбаясь своей спокойной обаятельной улыбкой. Или когда уходил, обернувшись на прощание, чтобы пожелать спокойной ночи. Рицка не думал ни о чём таком, о чём он был уверен, что будет думать, когда вернётся сюда. И было пусто.
И он провёл кончиками пальцев по столу, смахнув тонкий слой пыли, и лёг на застеленную кровать. В ушах стоял какой-то странный шум, и когда Рицка закрыл глаза, шум стал затихать. Его отяжелевшее сознание тут же провалилось в крепкий сон.
Уже потом сквозь сон он слышал в комнате чьи-то шаги, но, разлепляя непослушные веки, видел только ночную темноту. Он слышал шелест сминаемых простыней, чувствовал, как чьи-то сильные руки приподнимают его, а потом укрывают одеялом его заледеневшие ноги. Но он никак не мог проснуться и не хотел. А потом он чувствовал горячий шёпот Сеймея у самого уха. Сеймей лежал рядом и обнимал его, и Рицке сразу стало тепло. И не хотелось, чтобы он уходил. А Сеймей всё шептал что-то быстро и неразборчиво, так что мальчик смог понять только: «Ты только мой, Рицка, мой». Но Рицка слишком устал и слишком хотел спать, чтобы обратить на это внимание. Он даже не был уверен, было ли это на самом деле, или приснилось ему.
И только утром, собираясь на кладбище, Рицка вспомнил, что так и не написал вчера письма для Соби.
* * *
Лилии. Прекрасные белые лилии с шестью заострёнными лепестками, нежные, как будто шёлковые. Рицка просто не мог пройти мимо, когда увидел их в цветочном магазине. Лилии со всей их противоречивой символикой чистоты, невинности и одновременно смерти, так шли Соби. Прекрасные живые лилии, как символ самых чистых и святых чувств Рицки. Для тебя.
- Выбрал? – спросил Сеймей, заметив его остановившийся взгляд и доставая кошелёк.
- Да. Выбрал.
Он хотел бы купить все белые лилии, которые только были в магазине, но Сеймей сказал, что одного букета вполне хватит. А Рицка подумал, что всего того множества цветов, что были в его сердце, он всё равно не сможет подарить.
А потом они шли по заросшей травой тропинке мимо могил, и Рицка попутно читал надписи на мраморных плитах. И он не верил, что среди всех этих чужих и мёртвых людей есть Соби. Он до сих пор не верил и только сейчас понял это. Он видел отражение косых солнечных лучей на мраморе и сам жмурился от солнца, и было очень тепло, так что Рицка снял ветровку и повесил её на руку. И стрекотали цикады. И пели птицы. И где-то здесь был Соби.
Сердце мальчика колотилось, то замирая, когда Сеймей вдруг останавливался, то продолжая бег, когда они шли дальше. В голове стучало только: «Неужели? Неужели наконец-то я здесь? Там же, где ты». Он ведь так долго ждал. И боялся теперь, что ждать ему будет больше нечего.
И вместе с тем в душе поднималось какое-то радостное волнение, как будто он в самом деле собирался встретиться с Соби. Где-то здесь. Здесь. Вот сейчас…
Но когда они остановились возле могильного камня, на котором было начертано «Агацума Соби», Рицка как будто бы хотел идти дальше, потому что ему казалось, что не здесь. Совсем не здесь, где-то дальше, но уж точно не здесь. Он даже удивился, когда прочитал даты: одна – день рождения Соби, а другая – день рождения его самого. И он никак не мог этого понять, пока не вспомнил, что Соби умер как раз в его день рождения.
На самой могиле, тоже поросшей молодой травой, уже лежали цветы. Они были совсем свежие, как будто кто-то принёс их за несколько минут до их прихода. Белые хризантемы. Наверное, от Кио, подумал Рицка.
Сеймей кашлянул, и мальчик вздрогнул. Он сжимал в руках свой огромный букет лилий и как будто не знал, что с ним делать дальше.
- Я не буду тебе мешать, - услышал он голос Сеймея откуда-то издалека. – Пойду прогуляюсь пока.
Рицка опустился на колени и осторожно положил лилии рядом с хризантемами. Свежий ветер подул в лицо, и стало немного прохладно, а Рицку то и дело бросало в жар, и он не мог дышать. Взгляд всё впивался в ровные и словно выжженные и до сих пор горящие строчки «Агацума Соби».
- Привет, Соби, - начал Рицка, как он всегда начинал свои письма. И от волнения крошечные искрящиеся капельки слёз вдруг выступили у него на глазах. – Соби, - повторил он и улыбнулся бледными дрожащими губами. – Соби. Соби.
И он коснулся камня, как будто камень был как-то связан с ним. И камень был холодным. И Рицка вдруг почему-то заплакал ещё сильнее. Безудержно. Безутешно.
А солнце продолжало светить. И небо было голубым и чистым, высоким и холодным. И где-то пели птицы, перелетая с одного дерева на другое, так что слышен был лёгкий шелест их невесомых крыльев. И тоненькие былинки травы и полевых цветов пробивались из-под мягкой рыхлой земли. И шелестела на ветру листва.
А Рицка вдруг как-то успокоился.
Здесь было очень тихо. И природа со своей неторопливой и незаметной жизнью была словно наполнена общим дыханием вечности. И в этом вечном покое не хотелось и не нужно было плакать.
Когда Рицка шёл сюда, он думал, что наконец-то сможет почувствовать Соби. Как будто он был здесь, как будто можно было снова увидеть его. И он так ждал этого момента. В своих письмах, в своих красивых и ярких снах. И время до этой встречи казалось ему бесконечным. Бесконечной плоскостью, среди точек которой он заблудился. И теперь, когда он, наконец, оказался у его могилы, он ясно понял, что Соби здесь нет. Что его теперь вообще нет. Нигде.
продолжение следует...
@темы: творчество, loveless
-
-
04.12.2009 в 18:21подвожу итог.....хочу проду!!!!!!!!!!!!! много!МНОГО проды!!!!!
-
-
04.12.2009 в 18:50А прода завтра
-
-
05.12.2009 в 14:02и ...уже завтра ....ня-ня-ня-ня.....каждый час проверяю а не открылас ли запись))))
-
-
05.12.2009 в 14:32-
-
05.12.2009 в 14:34