Глава 5
Желание
Желание
читать
1
Сколько я себя помню, Новый год мы всегда встречали у бабушки. Её дом на другом конце города, так что туда не наездишься так часто, как хотелось бы. И бабушка живёт одна. И очень любит, когда мы приходим. Я или Маша. Вместе мы не приходим никогда, и Новый год – это единственная возможность собраться всей семьей.
Так всегда было. Только бабушка умела примирить всех нас, хоть на один вечер помочь нам ощутить себя частью одного целого, большого и тёплого, называемого домом и семьей. Я очень любила её.
Но в тот год я хотела быть с Аней. Маша лежала в больнице в коме, и я не видела смысла в том, чтобы встречать Новый год без неё. В такой ситуации я вообще не видела смысла в празднике. У меня в груди разрасталась и поглощала всё чернильная пустота, и мне казалось, что мир мой рушится. Вики нет, а значит ничего нет, Маша в таком состоянии, из которого редко возвращаются. Всё, к чему я привыкла, всё, что я любила, пусть и неосознанно, но оттого не менее сильно, превращалось в щепки, в мелкие бесполезные обломки чего-то значимого и светлого когда-то и тусклого и безжизненного сейчас. И что-то неотвратимо менялось в моей жизни, но я не хотела этих перемен и гнала их от себя. И я боялась. Просто боялась.
И только моя бабушка была настоящей, неизменной. Она была частью того мира, к которому я привыкла. Она была чем-то нерушимым, как аксиома.
Когда мне было плохо, я всегда приходила к ней. Может, это эгоистично. Но мне просто некуда было идти, а дома было пусто и холодно. Поэтому утром тридцать первого декабря я встала пораньше, села в полупустой салон замерзшего сонного автобуса и поехала к бабушке. Аня должна была прийти ко мне около трех часов дня, так что времени было предостаточно. Я надеялась, что бабушка поможет мне привести мысли в порядок перед встречей с Аней. Потому что меньше всего мне хотелось просидеть перед ней всю ночь с кислым лицом. Мне хотелось смешить её и слушать её лёгкий мягкий смех, оседающий в моём сердце живительными каплями какого-то чудодейственного лекарства, имени которого я не знала.
В тот день я надела свой голубой свитер со снежинками. Я всегда надевала его к бабушке и вообще всегда, когда хотела почувствовать себя защищённой. А ещё, одеваясь, я вспомнила, что он понравился Ане и улыбнулась. Всегда есть какие-то приятные воспоминания, которые даже ледяное неприветливое утро способны сделать теплее. Аня делала мой замкнувшийся на внутренней боли и пустоте мир теплее.
К моему приходу бабушка приготовила мои любимые блинчики, и уже с порога я почувствовала их запах, а ещё сгущёнки и мандаринов. Бабушка была очень рада меня видеть, и я сразу ощутила себя виноватой за нарушенную традицию, за то что вечером меня не будет, за то что я вечно какая-то не такая, неловкая, неправильная, несчастная.
Она обняла меня, холодную, дышащую морозом и зимой, и руки её были большими и привычно тёплыми. И я подумала тогда, что расплачусь, снова расплачусь как при Максиме, потому что я слабая, жалкая. Несчастливая.
- Что-то случилось у моей девочки? – спросила она, взволнованная от моих судорожных объятий и прерывистого дыхания.
- Ничего. Ничего, - повторила я, приходя в себя. – Просто соскучилась по тебе, бабуля. Очень.
- А я блинчики испекла, - она улыбнулась и отстранилась. – Дай я посмотрю на тебя. Ты, кажется, ещё выросла.
- Да куда уж, - я тоже заулыбалась, а в глазах застыли слёзы, и я боялась, что они упадут.
- Выросла, - сказала она с уверенностью. – Красавица моя. Такая взрослая девочка. Уже выше своей бабули.
- Это просто ты уменьшилась. Разогнись и снова станешь выше.
И она выпрямила спину, кряхтя, и кокетливо поправив волосы.
- Ну, как я тебе?
Я рассмеялась.
- Ты чудо!
- А то! У тебя ещё совсем молодая бабушка.
Она знала, что со мной что-то не так. Сразу почувствовала это и знала, что я вру. Но как я могла сказать правду? Разве имела я право так огорчить свою милую бабулю? Я просто хотела, чтобы она спокойно доживала свою жизнь и не догадывалась, что я такая. Я не могла нанести ей подобный удар. Я хотела, чтобы она жила дольше.
- Прости меня, - сказала я вдруг.
- За что, милая?
- За то что… сегодня не смогу прийти.
- Ничего. Это ничего. Тебе нужно немного развеяться. Полезно встретить Новый год с друзьями.
- Но я… Я даже не знаю, правильно ли отмечать что-либо в такой ситуации.
Мы прошли на кухню. Я со вздохом опустилась на табурет.
- Я думаю, в этом нет ничего плохого, - тихо ответила бабушка. – Тебе со сгущёнкой или с вареньем?
- Со сгущёнкой.
- К тому же, один раз можно и нарушить традицию. А в следующем году мы снова будем все вместе. Когда Маша поправится.
- Да, конечно. Обязательно.
А потом мы пили чай и было очень вкусно. И я вдруг захотела, чтобы Аня тоже попробовала блинчики моей бабушки. Я подумала, что они очень понравились бы ей. Она ведь такая сластёна. И я улыбнулась.
Мы говорили о моей учебе, о родителях, о морозах и бабушкиных больных ногах. В те дни она уже ходила совсем плохо. Но она не жаловалась. Мы не говорили только о Маше, потому что я всеми силами избегала этой темы. Я хотела, чтобы наш разговор вышел беззаботным и светлым, как всегда бывало в детстве, когда я забиралась с ногами на бабушкину кушетку, прижимая к груди большую кружку горячего чая или морса из свежих ягод, если было лето. Тогда я могла часами слушать её истории о тех временах, когда Одри была ещё молодой. А бабушка только и успевала подливать мне чай и шутить, что ночью я описаюсь. А я жутко обижалась на неё за это, потому что считала себя уже совсем большой девочкой, а большие девочки не писаются в кровать.
Я знала, что так уже никогда не будет. Какими бы судорожными и отчаянными ни были мои попытки ухватиться за уцелевшие обломки детства, далеко я на них всё равно не уплыву. Детство уходит, и приходит время, когда бабушки начинают спрашивать что-нибудь вроде:
- А как там у тебя с женихами? Замуж-то ещё не собираешься?
Я не выдержала и скривилась. Понятное дело, об этом мне тоже говорить не хотелось.
- Что за недовольное лицо? – она весело засмеялась. – В твоём возрасте я уже родила твоего дядю Митю.
- Я не тороплюсь, - я попыталась улыбнуться, но улыбка вышла нервной.
- Да, ваше поколение совсем другое…
Опасаясь дальнейших рассуждений на тему «отцов и детей», я решила спросить то, зачем собственно говоря и пришла, не отдавая себе же в этом отчёта.
- Я давно хотела спросить… - прошептала я, опустив глаза на пустое чайное блюдце. Капля чая застыла на самом краю и никак не хотела стекать вниз. Какое-то время я смотрела на неё, не зная, как продолжить.
- Да, милая? Что ты хотела?
- Ты… То есть, вы с дедушкой так любили друг друга с самой юности. Вы всегда были вместе. Ты говорила, что хотела бы состариться вместе с ним и заставить его отрастить длинную бороду, за которую бы его дёргали внуки и правнуки.
- Да, - она улыбнулась, и тусклые глаза её увлажнились. В них снова загорелась жизнь. – Мы любили мечтать о нашей старости.
- Но он… Дедушка умер так рано. Я даже почти не помню его. Как ты смогла пережить это? Просто… я не понимаю, как… - я запнулась, потому что слёзы уже подступили к горлу, и единственное, чего я хотела - это перенестись в тёплый летний день, на двенадцать лет назад и пить там морс, и выплевывать дурацкие малиновые семечки, которые всё время застревали в зубах. Тогда я ещё не знала, что можно потерять кого-то навсегда, тогда я думала, что все, кого я люблю, всегда будут рядом. Что только лишь одной моей любви уже достаточно для этого.
Я думала, что расстрою бабушку этим вопросом. Но её глаза снова стали сухими, и в них не было ничего кроме беспокойства за меня.
- Никак, - ответила она. – Я просто жила и всё. С этим ведь ничего не поделаешь, даже если очень захочешь.
- Но… как же смириться? Я не понимаю, как… - и тут я уже не могла говорить. Перед глазами стояли только бусы из жемчуга, проклятые бусы появлялись всякий раз, когда я закрывала глаза. И я видела, как она уходила, бросая меня. А потом её образ сливался с Машиным, и мне казалось, что Маша тоже собирается бросить меня. Уйти навсегда.
- Так что же у тебя всё-таки случилось? – спросила бабушка тихо и осторожно.
- Ничего, - ответила я и заплакала.
И я ненавидела себя за эту очередную слабость, потому что так хотела всегда быть взрослой и сильной. Потому что знала, что Вика не стала бы плакать. Но как же всё-таки это больно. Я просто не могла остановиться.
2
Я многое рассказала ей в то утро, пока на большой тарелке остывали блинчики, а за окном валил снег. Сказала, что меня бросил самый дорогой и близкий человек, умолчав лишь о том, что человек этот – женщина. Сказала, что не знаю, как принять это и снова начать жить. Тогда я была уверена, что уже никого не смогу полюбить снова и об этом тоже сказала. Я думала, что она усмехнётся и начнет разубеждать меня в этом, уверяя, что всё у меня ещё впереди. Но она не стала.
- Ты всё ещё сильно любишь его, да? – спросила она.
- Да, - выдохнула я, не веря, что говорю об этом с бабушкой.
- Тогда ты можешь утешаться только тем, что он жив. С ним всё хорошо. Разве не это для тебя главное?
- Да, но…
- Мы всегда хотим, чтобы те кого мы любим, были счастливы. Это главное для нас. Если он не может быть счастлив с тобой, ты не вправе его держать. Потому что он всё равно уйдёт рано или поздно. Лучше рано. А ты подумай о себе. Смени обстановку, выбрось всё, что напоминает о нём. Встреться с друзьями. И проводи с ними как можно больше времени. Тебе нужны люди сейчас. Люди всегда спасают нас. Когда умер дедушка, со мной были вы с Машенькой. Со мной были мои дети, мои подруги-бабули. И как видишь, я до сих пор жива и держусь очень даже бодро, - и бабушка улыбнулась.
И я вдруг улыбнулась тоже. Слёзы уже не текли, я только тихонько всхлипывала и улыбалась, глядя на свою любимую бабушку. И боль понемногу отпускала.
- Всё проходит в конце концов, - сказала она. – И пусть не сразу, но ты обязательно полюбишь снова.
- Правда? – спросила я, и собственный голос показался мне совсем детским.
- Конечно. Ты только не замыкайся. Одержимость одним человеком ни к чему хорошему не приводит.
- Угу, - я снова всхлипнула, но уже не так судорожно. В груди разливался какой-то неведомый ранее покой. Не апатия, которая иногда наваливалась на меня во время последней недели, когда хотелось закрыть глаза и не просыпаться, а именно покой. Что-то во мне успокоилось. Мне просто стало легче дышать. Просто легче.
- Спасибо, бабуль, - сказала я уже почти твердым, почти своим голосом.
- На здоровье, милая. Налить тебе ещё чаю?
И мы ещё какое-то время посидели за столом. И больше уже не говорили об этом. Я уже не помню, о чём шла речь, помню только, что мы смеялись. Как будто и не было всех этих слёз, дрожащих рук, отчаянных вопросов и чего-то шевелящегося, острого, разрывающегося в самом сердце.
А когда я уходила, бабушка подарила мне новый свитер. На этот раз светло-сиреневый с большим белым цветком на груди и цветами на рукавах.
- Пусть самые красивые цветы распустятся у тебя в сердце, милая, - говорила она, обнимая меня. – Пусть Новый год станет счастливым для тебя. И передавай привет Маше. Я уверена, скоро вы все вместе придете ко мне.
- Да, обязательно. А ты береги себя.
И было легко. И было спокойно. И я не знала, как выразить благодарность, что переполняла меня.
- Я ещё завернула тебе блинчиков, - сказала она, закрывая за мной дверь. – Когда придёшь, разогрей. Попьете чай с друзьями.
- Хорошо. Спасибо, - я улыбнулась и помахала ей рукой, совсем как в детстве.
И снова я почувствовала себя маленькой. И мне казалось тогда, что бабушка будет всегда. Всегда будет кормить меня блинчиками и вытирать мои слёзы, наливать мне чай и смеяться над моими детскими заботами. Бабушка всегда была и будет, думала я в тот день, когда она закрывала за мной дверь в своём старом зелёном халате в горошек и пушистых клетчатых тапочках, с волосами, завязанными в пучок.
С того дня она прожила всего четыре года, и сейчас я уже с трудом могу вспомнить её лицо.
3
Я не любила свою пустую квартиру. Я так привыкла возвращаться по вечерам и видеть прочерчивающую коридор тусклую полоску света из Машиной комнаты. Моя сестра всегда была дома, учила уроки с таким милым упорством и никогда не просила моей помощи. Она всегда была. Её присутствие ощущалось, даже если мы вообще не пересекались за день. Я просто знала, что она в своей комнате. Я слышала её шаги и скрип половиц, слышала, как она раздвигает шторки по утрам. Она всегда сама раздвигала шторки. Когда мы были маленькими и спали в одной комнате, моя сестра всегда вставала первой. Она просыпалась, чтобы помолиться, а я делала вид, что сплю и слушала её робкий сбивчивый шёпот.
Сегодня дома было тихо. И я тоже старалась не шуметь, медленно разуваясь, медленно вешая пальто, и на цыпочках пройдя по коридору, остановилась перед дверью её комнаты. С тех пор, как Маша попала в больницу, я не заходила туда ни разу.
Я приоткрыла дверь, и мне казалось, что я сейчас увижу её сидящей на кровати или стоящей у окна с книгой. Я вдруг подумала, что очень давно не слышала её голоса, не видела, как она протирает запотевшие с мороза стёкла очков и щурится. У неё всегда было плохое зрение.
Остановилась я перед письменным столом. Тетради были сложены в аккуратную стопку, на каждой - прозрачная обложка. Ручки одна к одной стояли в пластмассовом оранжевом стаканчике. Моя рука невольно потянулась к ним, но замерла и снова опустилась. Маша запретила мне прикасаться к её вещам. Сказала, что пальцы у меня в грязи.
И впервые это воспоминание вызвало во мне не приступ жгучей обиды, когда слёзы ненависти колют глаза, а сожаление. Я чувствовала сожаление за себя. За то, что я была такой. Мне впервые захотелось попросить за это прощения у Маши. Как будто я в самом деле была виновата, как будто это из-за меня она лежит сейчас в больнице. Мне казалось, что я действительно смогу сказать «прости», только если она очнётся. Я смогу извиниться, только, пожалуйста, пусть она будет жить.
Я в самом деле верила в это, когда выходила из её комнаты, плотно закрывая за собой дверь. Так плотно, как будто хотела запечатать там какой-то секрет. Но ведь секретов не было. Только не у нас с Машей. Она всегда знала обо мне всё то, о чём я молчала.
Когда раздался звонок домофона, для меня это стало полной неожиданностью. На часах десять минут четвертого. Ну конечно. Аня. Я кинулась к двери, споткнулась, ухватилась за стену и, сорвав трубку едва ли не с проводами, выдохнула:
- Да!
- Это я, - услышала я её тоненький неуверенный голос. – Аня.
- Заходи, - я нажала кнопку, повесила трубку и беглым взглядом окинула сумрачную квартиру. Вроде бы нигде ничего не валялось. Вроде всё как обычно, только тихо.
И я посмотрела на себя в зеркало прихожей. Улыбнулась своему взволнованному отражению. Сейчас уже не будет тихо. Сейчас мой дом наполнится её голосом, её смехом и тихими шагами. Она пришла. Просто пришла, потому что я её попросила.
И я открыла дверь и ждала, когда Аня выйдет из лифта, прислонившись к бетонной стене. Я подумала, что она наверное замёрзла и нужно напоить её чаем с домашними бабушкиными блинчиками, и улыбнулась снова. В те дни Аня была единственным человеком, который мог вызвать мою искреннюю улыбку.
- Привет, - Аня тоже заулыбалась, увидев меня. Она была в голубом полосатом шарфике, который доставал ей чуть ли не до носа и покрылся легким инеем от её тёплого дыхания.
- Привет, - отозвалась я и больше почему-то ничего не могла сказать. Мне очень нравились выбившиеся из под шапки с помпоном пряди её волос, намокшие от снега. Нравился румянец на её щеках и блеск в глазах, затенённых сенью длинных ресниц. Нравились её руки в пушистых перчатках, и мне хотелось смотреть, как она дует на замёрзшие пальцы. А ещё очень хотелось обнять её. Но я только сделала шаг назад, пропуская её в прихожую.
- Нормально доехала? – спросила я, немного не своим голосом, и потому что надо было что-то спросить, а не смотреть на неё этим странным взглядом, который пугал её. А я знала, что пугал.
- Да, только народу много было…
- Замёрзла?
- Чуть-чуть.
- Я очень рада, что ты приехала, - прошептала я, и мне ещё много чего хотелось прошептать. Я подумала вдруг, как это здорово было бы – шептать ей на ухо что-нибудь милое. Но я не могла себе этого позволить. Я и так слишком часто смущала её. Чаще, чем следовало.
Вот как сейчас например. Смотрит в пол, теребит свои пушистые перчатки, дышит часто и прерывисто, не зная, что ответить мне. А я смотрю на её покрасневшие пальчики и схожу с ума от совершенно дикого желания обхватить их своими ладонями и согреть тёплым дыханием.
- Раздевайся пока. Я включу чайник, - сказала я и прошла на кухню.
Со мной всё нормально, говорила я себе. Просто нервы немного расшатались. Сначала у бабушки, потом мне стало плохо в Машиной пустой комнате. Я просто соскучилась по человеческому теплу. Мне просто нужен кто-то рядом в тяжёлый для меня период, убеждала я себя. Мне нужна она рядом. Только Аню я могу сейчас видеть. Почему?
- Любишь домашние блинчики? – спросила я, когда её тоненькая фигурка показалась в кухонном проёме.
- Люблю. Но мама чаще покупает, чем сама готовит.
- Тогда садись. Сейчас я буду тебя кормить. Моя бабушка печёт изумительные блинчики.
- Твоя бабушка? – удивилась Аня, усаживаясь за стол.
- Ага. Я вообще-то только что от неё. И не с пустыми руками, - я поставила тарелку с блинчиками в микроволновку.
- А мы… Мы сегодня будем совсем одни? – её голос дрогнул, и у меня внутри тоже что-то дрогнуло и покачнулось. Я стояла к ней спиной и думала, что лучше мне не поворачиваться.
- Да, - я запустила руку в волосы, как всегда делала, когда нервничала. – Родители сразу с работы уйдут к бабушке. Они всегда встречают Новый год вместе.
На какой-то миг мне показалось, что она боится меня. Боится, что если мы останемся совсем одни на ночь, я могу сделать ей что-то плохое. От одной мысли об этом у меня в груди похолодело, но потом я поняла, что Аню волнует другое.
- И точно больше никто не придёт? – спросила она.
- Нет, а кто ещё может… - я запнулась. Так вот оно. Мне всё-таки не удалось избежать этих оправданий.
И тогда я повернулась к Ане, потому что есть вещи, которые лучше говорить в глаза. Она ждёт, в глазах застыл вопрос. Она ведь имеет на это право. Она должна доверять мне, потому что если этого не будет… Если доверие между нами иссякнет, то… Я так и не смогла закончить эту мысль и сказала настолько твердо, насколько могла:
- Она не придёт. Вика не придёт.
И она тут же покраснела, испугавшись моей прямоты. Опустила взгляд и снова подняла, как будто хотела спросить что-то ещё, но не решалась.
- А это ничего… Ничего, что мы, - она выдохнула и продолжила. – Ничего, что мы вместе будем встречать? Она не рассердится?
Неприятно. Как же неприятно получилось. Меньше всего мне хотелось впутывать Аню в наши с Викой разборки.
- Не рассердится. У нас с ней всё кончено, Ань. Так что пусть тебя это не беспокоит.
И она успокоилась от этого. Я видела, что успокоилась. Даже повеселела, и мы обе смеялись за чаем, и Аня хвалила блинчики и уплетала сгущенку ложкой, облизывая сладкие перепачканные губы.
И в тот вечер имя Вики больше ни разу не прозвучало. Но я не могла забыть его. Оно висело надо мной, как грозовая туча, и изредка я слышала раскаты грома. Я гнала от себя любые мысли о ней, но всё равно ловила себя на том, что вспоминаю её хрипловатый смех, её колени и ключицы, её спокойный бархатный голос и пальцы, чиркающие колёсиком зажигалки.
Она была далеко. В далёкой Швейцарии, и сотни километров разделяли нас. Но мне казалось, что она здесь. Где-то между мной и Аней, где-то в глубине, где темно и тихо. Мне казалось, что я сплю наяву и вижу её во сне.
4
Мы вместе собирали и наряжали маленькую искусственную ёлку. Если бы не Аня, я ни за что не стала бы доставать эту пыльную картонную коробку из под кровати. Но мне хотелось создать ощущение праздника хотя бы для неё. И Аня с таким детским восторгом возилась с игрушками и гирляндой, что понемногу это ощущение начало приходить и ко мне.
- Что это? – спросила вдруг Аня.
Я повернулась к ней и чуть не выронила ёлочный шарик, спасло только то, что нитка зацепилась за палец. Всё-таки с нервами у меня совсем плохо стало.
Аня держала в руке и с любопытством разглядывала диск с фильмом «Детский час» с Одри Хепберн, который я когда-то закинула под кровать. Аня смахнула с него пыль и сказала:
- Такой фильм я не видела. На моём диске его вообще нет.
- Вот и хорошо, что не видела. Дай-ка его мне, - я протянула руку, но Аня как будто и не слышала. Она перевернула коробку, собираясь прочитать аннотацию.
- Хороший фильм? – спросила она.
- Тебе не понравится. Давай сюда, - я подумала, что, пожалуй, слишком резковата с ней, но в голосе непроизвольно появились истерические нотки, и мне хотелось вырвать диск у неё из рук.
- Почему не понравится?
- Потому что… Потому что… - я пыталась вспомнить, что написано в аннотации, но в голове всплывала только фраза «классика лесбийского кино».
Аня читала, а у меня так и не хватило наглости вырвать у неё диск. Да и было уже поздно, потому что на её щеках расплылись капли румянца, а губы приоткрылись. Кто вообще изобрел эти дурацкие аннотации на дисках?!
- Я же говорю, это плохой фильм. Тебе не стоит его смотреть, - я нервно усмехнулась.
- Он… про двух девушек? – она подняла на меня взгляд, от которого у меня сразу перехватило дыхание.
- Э-э-э… ну, не совсем так, - я замялась и вдруг сказала: - Да, про двух девушек. Но это старый фильм, черно-белый, так что ничего такого.
- Тогда, может быть, посмотрим его вместе? Я никогда не смотрела таких фильмов.
А вот тут я совсем растерялась. Мне становилось, мягко говоря, не по себе от мысли, что мы будем смотреть с Аней одни дома фильм «про девушек». Мне вообще не хотелось, чтобы она смотрела такие фильмы, да ещё и с такой, как я. Двусмысленная ситуация какая-то. По крайней мере, так говорила разумная часть меня.
- Это грустный фильм, - моя разумная часть заговорила в голос. – Драма. С плохим концом. Не очень здорово смотреть такое в праздник, как думаешь? Только настроение себе испортишь.
Я закусила губу. Потому что была во мне ещё одна часть, которая уже готова была сунуть диск в плеер и нажать на «play». Была во мне часть, которая почему-то очень хотела, чтобы Аня посмотрела этот фильм, и ещё много фильмов на подобную тему, коих у меня было достаточно. Причём, не все из них можно было смотреть детям до восемнадцати и даже до шестнадцати. Но мне хотелось, чтобы она смотрела. Это было похоже на невыносимый зуд.
- А мы потом комедию посмотрим, - она обезоруживающе улыбнулась. – Мне обычно помогает. Тем более что мне начинают нравиться драмы.
Я вздохнула. Разумная часть уже не знала, что возразить, а неразумная ликовала и манила меня к лежащему на диване пульту. Конечно, я как и всегда, послушалась свою неразумную часть. Я была слабой. Но в тот момент мне показалось, что во всем этом действительно нет ничего плохого.
- Хорошо. Давай посмотрим, - сказала я с невольным облегчением, что удалось прекратить наконец эту внутреннюю борьбу.
- Ура! – воскликнула Аня, открывая коробку.
Я улыбнулась. Ради этого восторженного «ура» определенно стоило согласиться.
Мы устроились на диване среди мягких маленьких подушек, и я подумала вдруг, что наблюдать за реакцией Ани будет куда интереснее, чем пересматривать кино. Я смотрела «Детский час» всего один раз. Вместе с Викой. Три года назад. Она подарила его мне на какой-то праздник (уж не на Новый год ли?!). И с этого кино началось мое сознательное увлечение Одри Хепберн и фильмами тех лет. Почему-то с тех пор я больше не пересматривала этот фильм ни разу. Не только потому, что он был очень тяжёлым, но и потому, что подобных трагедий хватает и в реальной жизни. В какой-то степени я жила в одной из них.
Сначала Аня сидела, расслабленно привалившись к спинке дивана, потом завертелась, и поза её стала напряжённой, а взгляд не отрывался от экрана. Точно так же, как мой взгляд не отрывался от неё. Она этого не замечала, всё более погружаясь в сложную, противоречивую и мучительную, как непроходящая боль, атмосферу фильма.
Я невольно вспоминала поведение Вики в те или иные моменты. Внешне она как всегда была спокойной и никак не показывала своих эмоций, но выкуренная полностью пачка сигарет красноречиво говорила всё за неё.
Когда дошло до признания одной из героинь в своих чувствах к другой, слёзы уже стояли в глазах Ани. И я была поражена до глубины души и смотрела на эту девочку, обхватившую подушку обеими руками, во все глаза. Потом, когда Карен ворвалась в комнату Марты и обнаружила, что та повесилась, Аня уже плакала. Плечи её вздрагивали, и она не могла остановиться.
Я молчала. И сердце моё неумолимо наполнялось безудержной нежностью.
Я даже представить не могла, что фильм так заденет Аню. Что она сможет так прочувствовать его и понять. Я помнила, как Вика на финальных титрах сделала ровным голосом какое-то очередное критическое замечание, повернулась ко мне с улыбкой и через секунду уже повисла у меня на шее. Она никогда не плакала. Она не любила долго ходить под впечатлением, предпочитая побыстрее выбросить из головы всё, что способно было выбить её из равновесия. В этом мы всегда были с ней непохожи.
- Ты как? – спросила я, нажимая на «стоп». Экран телевизора погас, стало совсем тихо. Аня всхлипнула.
- Почему всё так? – прошептала она.
- Что? – я наклонилась к ней с каким-то благоговейным трепетом. – Что «так»?
- Почему Карен в ответ на признание в любви сказала: «Ты ошибаешься! Ты запуталась!»? Разве так можно говорить? – она снова всхлипнула.
- Потому что она не могла понять таких чувств. У неё самой их никогда не было, - ответила я с осторожностью.
- Но почему Марта решила умереть?! Ведь Карен предложила ей новую жизнь. Ведь они могли бы…
- Не могли бы, - мягко оборвала ее я. – Они не могли бы. Марта просто хотела освободить свою любимую.
В ответ Аня только судорожно вздохнула.
- Принести тебе попить? – спросила я, снова сражаясь с невыносимым желанием обнять её.
Аня то ли кивнула, то ли опять всхлипнула.
- Я же говорила, что тебе не стоит его смотреть, - вздохнула я, поднимаясь.
После стакана воды ей, кажется, стало получше. И мне хотелось рассказывать ей что-нибудь смешное, чтобы отвлечь. И хотелось держать её за руку. Но я не стала. По возможности я старалась избегать всех этих прикосновений.
- Это всё я виновата. В следующий раз будешь меня слушаться! – заявила я.
Она улыбнулась.
- Всё нормально. Правда. Фильм потрясающий. Я не жалею, что посмотрела его.
- Точно?
- Точно. Извини, что сижу тут и распускаю сопли.
- Да ладно. Я не против твоих соплей.
Она засмеялась, смутившись.
- Пойду умоюсь. А ты не смотри на меня, когда я заплаканная и страшная.
- Страшная?! – я не удержала равновесие и уселась на пол. – Это ты-то?!
- Да. И не спорь со мной. Когда я наревусь, лицо опухает и выглядит просто ужасно. Как будто меня покусали пчелы.
Я рассмеялась над её ворчливым тоном.
- Чего? – буркнула она обиженно.
- Ничего, - я улыбнулась. – Ничего. Иди умывайся. И приходи на кухню. Я собираюсь сварганить нам какой-нибудь праздничный ужин. Поможешь?
- Конечно! - и её личико тут же осветилось улыбкой. – Я быстро!
И мне хотелось сказать, какая она милая. Но я не стала. Я боялась испортить. Неловким словом, неосторожным прикосновением или случайным взглядом. Боялась спугнуть. Это лёгкое, неуловимое, неосязаемое нечто между нами. Я просто хотела относиться к нему бережно.
Я просто сидела на полу и не переставала улыбаться. Мне вдруг показалось кое-что. Кое-то очень странное.
Мне показалось, что я счастлива.
5
Почему-то мне особенно запомнилось, что в тот вечер Аня была одета в лёгкую кофточку алого цвета с серебристыми пуговицами и прозрачными воланами на груди и рукавах. Ей очень шла эта кофта. А когда мы готовили, она забрала волосы в два хвостика блестящими красными резинками. Она была очень красивой. И мне снова захотелось сфотографировать её, поймать её смущённую улыбку, когда она слушала меня, или её аккуратные, но взволнованные движения, когда она ставила чашки и блюдца на стол, раскладывала салфетки.
Но я не стала. Я то и дело ловила на себе её вопросительный взгляд, но не знала, что должна ответить. Она как будто всё время чего-то ждала от меня. А я делала вид, что не замечаю. Недомолвки, намёки и какая-то выжидающая незавершенность. Я была слишком измучена, чтобы понять, что у неё на уме. И на сердце.
Ей хотелось чего-то яркого, неожиданного, необычного, от чего замирает сердце и дыхание перехватывает. А мне хотелось покоя, мягкого света ночника и тихого бормотания телевизора. Просто покоя. Больше ничего. Мне было спокойно с ней. А ей нет. Никогда нет. Моя близость, моё простое присутствие в комнате всегда заставляли её нервничать и сжимать пальцы, сминать ткань блузы или юбки, опускать взгляд и смеяться, даже если не смешно.
За всё это время я так и не придумала способа успокаивать её. Она была спокойна только когда спала и не знала, что я рядом.
В тот вечер, уже около двенадцати, Аня нашла у меня в холодильнике бутылку шампанского.
- А ты разве не будешь открывать? – спросила она.
- Даже не знаю, - я пожала плечами. – Это родители купили ещё до… аварии. А теперь… Не одной же мне всё это пить.
- Я тоже могу попробовать, - Аня улыбнулась и тут же опять смутилась. А я снова растерялась, как когда она предложила мне посмотреть «Детский час».
И снова какая-то часть меня хотела убрать бутылку и захлопнуть холодильник, а другая уже рвалась за бокалами.
- Ты уверена? – спросила я. – Ты же не пьешь.
- Ну, немножко-то можно наверное. Новый год всё-таки.
- Ну, хорошо, - я улыбнулась, забирая у неё бутылку. – Сейчас открою.
На этот раз меня не пришлось долго уговаривать. Мы вернулись в зал к маленькому накрытому столику, и я уселась на диван, поставив бутылку под ноги.
- Лучше отойди подальше. А то за действия пробки после того, как она вылетит из бутылки, я не отвечаю! – сказала я хихикающей надо мной Ане.
Аня спряталась за дверью и наблюдала за мной одним глазом.
- Спрячься совсем! А то в глаз выстрелит! – предупредила я, сдерживая смех, нарочито серьёзным тоном.
- Тогда я буду похожа на пиратку.
- А если в нос, на кого будешь похожа?
- На Деда Мороза.
- Ладно, тогда потом не говори, что ты страшная!
- Не буду, - улыбнулась она, но всё-таки спряталась, услышав хлопок. Я тихонько усмехнулась. Пробка угодила в буфет и чуть не разбила стекло. Из-за двери высунулся хвостик Ани с красной резинкой.
- Уже всё? – спросил хвостик.
- Всё, - я облизнула с пальцев потёкшую пену. – Прошу к столу, пиратка.
Часовая стрелка неумолимо отсчитывала последние мгновения уходящего года.
- Желание! – воскликнула вдруг Аня, поднимая свой бокал.
- Чего? – не поняла я.
- Пока будут бить куранты, нужно обязательно загадать желание!
- Ты в это веришь? – я старалась изгнать из своего тона любые проявления снисходительности и «взрослости» по отношению к ней, но на этот раз не вышло.
- Конечно! – обиделась она. – В Новогоднюю ночь может случиться любое чудо. Если очень поверить и загадать желание, оно обязательно сбудется.
- Хорошо, - смягчилась я. С Аней я научилась верить во многие вещи. За это я всегда буду ей благодарна. – Что будем загадывать?
- Только нужно обязательно поверить! Ты веришь? Если не веришь, ничего не получится!
- Верю, - спокойно отозвалась я. И я действительно готова была поверить. Я думала, почему бы и нет? Ведь случаются же чудеса с другими, так пусть и с нами случатся. Я смотрела в её глаза и верила. Что бы она ни говорила сейчас, я всему буду верить. В её глазах ослепительный свет. И я готова следовать за ним.
- Хорошо. Тогда давай вместе загадаем кое-что. Если мы обе поверим, желание обретёт ещё большую силу.
- Давай, - я беззаботно улыбалась. В моём взгляде было восхищение, и я знала, она замечает его.
- Давай загадаем, чтобы Маша пришла в себя, - прошептала она.
Я коротко вздохнула. Еле слышно, и она, кажется, тоже.
- Хорошо, - снова сказала я.
И когда били куранты, мы загадывали одно и то же желание. И почему-то мне очень приятно было осознавать, что думаем мы об одном и том же. Может, даже участвуем в творении какого-то чуда.
А потом был звон бокалов и смех, и разговоры о каких-то милых пустяках. Потому что люди редко говорят о серьёзных вещах. Наверное, для них есть определённые серьёзные моменты, и когда эти моменты уходят, мы снова ведём себя как обычно.
И было легко. Ко мне пришёл наконец покой, которого я так жаждала. И в ту ночь мне казалось, что Аня способна даровать мне всё то, чего мне всегда не доставало, что я так безуспешно и отчаянно искала. И была эта невыразимая нежность, когда хочется заботиться, шептать милые глупости, отдавать всё лучшее, что только есть, ничего не прося взамен. Только нежность. Не думаю, что тогда я была способна на какие-то иные чувства к Ане. Потому что было слишком много внутренних барьеров, которые я не смела, боялась переступить. Не могла себе позволить. Да и просто не способна была, потому что слишком горячо, слишком свежо и больно было ещё.
Только нежность. Безумная, безудержная, всепоглощающая. Я просто хотела вдыхать сладкий запах её волос, любоваться её приоткрытыми губами и закрывающимися после шампанского веками с длинными пушистыми ресничками. Ей хотелось спать после выпитого, совсем как ребёнку. Ребёнку. И я снова укладывала её в свою постель. Маленькое доверчивое чудо. А сама лежала рядом с ней, и было тепло и так хорошо, что я никак не могла прекратить улыбаться. И я ни о чём не думала, слушая её спокойное ровное дыхание под ухом.
И в тот момент я готова была поверить, что всё будет хорошо. И у неё, и у меня. Я не мыслила о нас по отдельности, но и вместе тоже никогда не представляла. Думала, что будет просто хорошо. Просто так. И может, даже случится какое-нибудь чудо. В ту ночь, когда она была рядом, я могла поверить во что угодно. Мне казалось, что я вообще всё могла. Снова.
И чудо случилось. Не знаю, что мы там наколдовали, но утром нас разбудил звонок из больницы. Маша очнулась.